Андрей Зарин - Кровавый пир. За чьи грехи?

Маленький подьячий побледнел и отшатнулся. Кружка упала у него из рук.

— К… как? — пролепетал он.

— Повесить! — повторил Степан. — Потому ты подьячий — сорная трава, крамольное семя! Ну же, хлопцы!

Подьячий стоял словно окаменелый. Нижняя челюсть у него отвисла, но когда казаки схватили его за плечи, он вдруг вырвался от них и в исступлении закричал:

— А ты коли так — вор! Вор, вор! Я тебе работу справил, а ты насмеялся, да еще повесить! Это за добро! А еще батько! К малым добер, бают!..

Бороденка его тряслась, глаза почти вылезали из орбит. Он был смешон и жалок в своем гневе. Казаки снова ухватили его, но Стенька махнул им рукою.

— А что ж мне с тобой делать, скажешь? — спросил он, щурясь.

Подьячий даже подпрыгнул, сжав кулаки:

— Вешать, вешать, разбойничья твоя душа! Твои слуги верные дом мой разграбили, женку опозорили да убили, ребятеночка на копье взяли. А мне что ж? Вешай, милостивец!

— Да коли ты подьячий, — задумчиво сказал Стенька, — коли ты с людей за все про все калым брал…

— А то не брать? Мне от государевой казны шло два рубля в год, да однорядка, да шапка, да муки шесть восьмин. Тут и живи! А у меня семьишка. Всякому хлеб жевать хочется. И много ли брал? Два, три алтына, много, коли гривну!..

— А и то! — сказал вдруг Степан. — Коли воевода брал, чего ему, маленькому, делать было? Иди, Наум!

Подьячий быстро мотнул головою и приготовился бежать.

— Да стой! — остановил его Степан. — Чтобы ты о нас дурное не мыслил, на тебе зараз пять рублей, — он кинул ему пять тяжелых монет. — А ты, Вася, — обратился он к Усу, — его своим писарем сделай да избу ему дай. Пусть живет!

— Милостивец ты мой! Свет красно солнышко! — закричал подьячий, бросаясь к Степану, но тот уже нахмурился.

— Уходи, а то раздумаю! — проговорил он.

Подьячий отпрыгнул от него, что стрела от тетивы, и зайцем бросился из кружала.

Степан с написанными листами обратился к Волдырю.

— Ну, мой верный Иваша, отдай нашим писчикам. Пускай всю ночь пишут и день весь, а десять листов сейчас пусть изготовят. А в ночь дать их Егорке-слепому да Петрушке-безногому. Пущай с ими в Саратов поспешают. А ты, Васинька, значит, завтрова утром. Так?

— Так, так! — ответил радостно Василий. — Спасибо тебе, атаман!

Василий не спал всю ночь. Не до сна ему было. Надо было всем распорядиться, да, кроме того, и близость желанного часа волновала его несказанно.

Он пошел к стругу, где ночевали его молодцы, и сказал Кривому:

— Ну, Яков, завтра мы на Саратов пойдем. Батька мне еще казаков дает да голытьбы. На голытьбу-то я не надеюсь. Над ней Пасынкова поставь. Только на вас, на моих, да на казаков. Может, бой будет, так ты вот что! Коней бы достал. Оружие у нас доброе?

— Доброе, атаман!

— А у батьки пушечку еще попросим. Вот и пойдем. Там коней достань, а потом и еды заготовь. Я хочу разом идти, без роздыха. А то по дороге Царицын, Камышин. Опять пьянство. Там мы мимо!

— Мимо так мимо! А коней я в ночь достану. У казаков перекуплю.

— Ну вот! А утром и идти!

Потом он говорил с Пасынковым, потом пошел к Гришке Савельеву. Он сидел на своем струге с своими казаками и пил.

— А, пане атамане! — закивал он Василию бритою головою. — Что ж, пойдем Саратов добывать! Мои казаки добрые. Что соколы: ни одной цапли не пропустят мимо когтей!

Василий дружески сел с ним рядом.

— Только бы дойти до Саратова скорее, есауле! — сказал он. — Там уж возьмем городок!

— Хе-хе! А идти скоро ли; тихо твое, атаман, дело. У нас кони добрые.

— Чуть солнце, мы и пойдем!

— А хоть сейчас. У меня им только свистни!

Василий ушел от него и снова говорил с Пасынковым и Кривым. Потом вернулся на струг, попробовал заснуть, но сон бежал от его глаз. Ему наяву грезилась Наташа. Она протягивала к нему руки, и он вслух говорил ей: "Возьму, возьму тебя, голубка, от злых коршунов!"

Еще восток только заалел, как Василий сошел на берег и пошел будить свой народ.

Вперед выехал он со своими молодцами и с ним рядом Гришка. Потом шла голытьба, вооруженная чем попало, а сзади стройною массою две сотни казаков с пушкою замыкали весь отряд, человек пятьсот.

Василий сиял радостью и горел нетерпением.

— Скоро ли дойти можно? — пытал он у Гришки.

— А как скажешь, атамане, дней в шесть без больших привалов, дойдем!

— То-то обрадуются! — засмеялся Василий.

— Да уж надо думать: ждут не дождутся!

Василий торопил свой отряд. Они двигались с невероятною быстротою. Часа два отдыхали где-нибудь у воды, варили наскоро толокно и опять шли, не зная отдыха. Только раз Василий дал роздых на десять часов, чтобы всем выспаться. Это было подле Широкого.

Он остановился.

— Роздых! Теперь всего один переход остался, — сказал он, — так пусть переспят да отдохнут, как след. А я, есаул, тут недалечко съезжу.

Он кликнул с собою Кривого, Дубового да Кастрыгу и рысью поехал к усадьбе Лукоперова. Была уже ночь, но, как и в ту роковую ночь, луна ярко светила.

Василий быстро ехал и говорил:

— Мы кругом осмотрим все и наутро своих приведем. Тут они, мои вороги, Лукоперовы! Тут и она, голубушка!

Он вдруг остановился и растерянно оглянулся.

— Чтой-то за диво! — усмехнулся он. — Ехали мы и их усадьбу проехали. Повернем!

Они повернули коней, но сколько ни вглядывался Василий во все стороны, бледно освещенные луною, он не видел высоких крыш лукоперовской усадьбы.

— Да что ты ищешь, атаман, — усмехнулся Пасынков, — ведь теперь по Волге все Степана Тимофеевича ждут. Сожгли холопы усадьбу, верно слово, сожгли!

— А ну?

Василий тронул коня и повернул его на знакомый косогор, и лишь только он въехал, как радостно вскрикнул:

— Правда твоя, Егорушка! Сожгли ведь воронье гнездо!

— А то как же!

Кривой и Пасынков с Кострыгой въехали следом за Василием.

Огромная усадьба Лукоперовых представляла груду наваленных обуглившихся бревен. Все, даже высокий тын, сгорел, и только трубы да печи белели среди угольев страшными белыми остовами, словно призраки.

— Эх! — сказал Кострыга. — Нашего бы боярина так спалить!

— Ништо! И ему так будет! — утешил его Пасынков.

Василий грустно стоял перед пепелищем. Что же месть? Где его Наташа?

"У воеводы дознаюсь!" — мелькнуло у него в голове, и он, повернув коня, вернулся к отряду.

Всю ночь он не мог сомкнуть глаз, седьмую ночь уже с того времени, как оставил Астрахань, и думал о Наташе. "Не может быть, чтоб она сгинула, — решил он. — Еремейка за нее вступится и обережет. Он и про любовь мою знает, и про то, что я с Разиным".

— На коней, на коней! — чуть наступило утро, скомандовал Василий, а за ним Гришка, и они поехали к Саратову.

— Поднесу я гостинчика воеводе, — говорил Гришка весело, — люблю воевод топить!