Максим Горький - Сирота

М.Горький

Сирота

В туманный и дождливый день у ворот кладбища маленькая группа людей, стоя в луже грязи, торговалась с извозчиками.

- Пятиалтынный! - густым басом восклицал высокий и тучный священник в ответ на дружные крики извозчиков, просивших по четвертаку.

- Ах, какие вы бесстыжие! - укоряла их одна из четырёх женщин, окружавших священника. Одна держала зонт над его головой и сама плотно жалась к его боку, стараясь укрыться от дождя, мелкого, как пыль.

- Погоди, мать, не толкайся! - говорил священник, внушительно приподнимая кверху правую руку. - Ну, за пятиалтынный везёте?

- Ах, какие вы жадные! - огорчённо восклицала матушка, нетерпеливо переступая по грязи с ноги на ногу. На её худом лице с большими круглыми глазами пылало негодование, и она, высоко подобрав свою юбку, так нетерпеливо дёргала её, точно хотела бежать.

- Далеко ли тут? - говорила она, убедительно качая головой. - Вы подумайте - далеко ли?

Но извозчики не хотели думать. Ожесточённо дёргая вожжами и раскачиваясь на козлах, они кричали, перебивая друг друга:

- Помилуйте, батюшка! Не торгуйтесь, матушка! Пожалуйте! Притом же - за упокой души...

Дьякон, псаломщик с крестом в руках и ещё три женщины, укутанные в большие платки, тоже возмущались жадностью извозчиков и ревностно поддерживали оживление торга. Они очень шумели пред входом в обитель вечного покоя, и холодный ветер, точно желая скорее прогнать их, сбрасывал им на плечи крупные капли дождя с ветвей берёз и лип, уныло осенявших каменную ограду кладбища...

Нищие, в грязных и мокрых лохмотьях, окружали этих людей и, разбрызгивая грязь своей тяжёлой обувью, болезненно и назойливо ныли:

- Подайте Христа-а ра-ади...

- Копеечку за упокой её душеньки - пода-айте!

- Поминаючи усопшую...

- Фу, какие ненасытные! - кричала матушка, высовывая голову из-под зонта. - Да ведь вам уже подали... ведь получили вы по баранке... Ай-я-яй! Как вам не стыдно!

Понуро опустив головы, четыре лошади вздрагивали, стряхивая с себя воду, и покорными глазами косились на своих хозяев, ожидая привычного окрика или удара кнутом.

- Батюшка! - решительно воскликнул один извозчик, - желаете поехать за двугривенный?

- Пятиалтынный... - отрицательно качнул головой батюшка.

- Боже мой, какие...

Но прежде чем попадья кончила начатый упрёк, извозчик озлоблённо хлестнул лошадь кнутом и поехал прочь. Другие извозчики тоже задёргали вожжами...

- Ну, ладно! Ну - давай! - махнул рукой священник. - За двугривенный давай! Садись, мать, на этого... полезай, отец дьякон! Садитесь все... Пошёл с богом!.. Стой, стой! А где... внук?

- Ай матушки! Где он? - пугливо воскликнула попадья.

- Извозчик, стой! Отец дьякон, а? Бабы, вы как же это? чего вы смотрите? - строго спрашивал священник.

Женщины, уже сидевшие на пролётках, стали слезать в грязь, растерянно бормоча что-то.

- Экий какой... шельмец! - угрюмо ворчал дьякон, тоже спрыгивая с пролётки. - У могилы остался, видно... Вы, отец Яков, поезжайте, не беспокойтесь, а я с Кириллом останусь... мы привезём мальчонку...

И, подобрав рясу, дьякон пошёл к воротам кладбища, внимательно глядя себе под ноги.

- Да, да - как же? - говорил священник, усаживаясь на пролётке и следя, чтоб широкие одежды его не попали в колесо. - Надо его найти... он мне поручен... и прочее такое! Извозчик, трогай! На могиле, отец дьякон, ищи его... на могиле!

Две пролётки с дребезгом поехали. На передней сидел священник с женой, на второй - три женщины, а третья со псаломщиком осталась у ворот. Псаломщик поставил большой крест - себе в ноги, обнял его руками, прижал к груди, а потом засунул руки в рукава пальто и наклонил голову на левое плечо, чтоб защитить от дождя щёку. Нищие исчезли как-то вдруг, точно грязь поглотила их и они растворились в ней.

- Вот торговались, небойсь... а теперь я стой и дожидайся чего-то... сказал извозчик, глядя вслед уехавшим. Псаломщик, тоже недовольный этим ожиданием под дождём, промолчал.

- Кого потеряли-то? - подождав, спросил извозчик.

- А тебе что?

- Мне-то? А ничего... только вот - жду я...

- И подождёшь! - хмуро сказал псаломщик.

- Известно - подожду... Однако у старухи-то, у покойной, слышь, деньги были...

- Ну?

- Кому же это она их определила?

- Не тебе...

- Известно, не мне... Кабы мне - я бы и не спрашивал... а я спрашиваю на церковь, мол, или как?

- На воспитание её внука священнику нашему, - сообщил псаломщик, ёжась от дождя, попадавшего ему за воротник пальто.

- Та-ак! - сказал извозчик. Потом он спросил, велик ли внук и сколько осталось денег, но псаломщик уже не отвечал ему.

- Стало быть, невелик он, внук-то, коли некуда его девать, кроме как на воспитание, - вслух умозаключил извозчик. Его лошадь взмахнула хвостом - он обругал её, ударил вожжами и умолк. Дождь сыпался беззвучно, а голые и мокрые ветви деревьев, качаясь под ударами ветра, вздыхали и стонали.

А на кладбище, под одним из бесчисленных крестов его, стоял маленький мальчик с лицом, распухшим от слёз. Он съёжился в чёрный комок и молча смотрел на бугор земли пред ним, - свежий, только что утрамбованный лопатами бугор мокрой глины. Часто с вершины бугра, бесшумно скользя по его боку, сползал к ногам мальчика комок земли. Мальчик следил за его движением светлыми и печальными глазами и вздыхал тихонько. В одном углу кладбища хоронили бедных, тут не было ни одного памятника из камня, не было и деревьев вокруг мальчика; стояли только одни деревянные, простые чёрные, зелёные, белые, неокрашенные, гнилые и искривлённые кресты, - все мокрые от дождя и красноречивые в своём торжественном молчании. Мальчик стоял, прислонясь к большому чёрному кресту, упорно смотрел на новую могилу и не видел ничего, кроме этого мокрого коричневого бугра, таявшего под дождём.

На чёрном мохнатом пальто мальчика осели мелкие серебристые капельки дождя, и тоскливое лицо его тоже было мокро. Он держал руки в карманах и голову склонил на грудь. Из-под круглой шапки выбилась прядь рыжеватых волос и прилипла к его правому виску. И, одинокий среди множества крестов, символов страдания, он своим белым и печальным личиком тронул сердце дьякона, подошедшего к нему с раздражением за прогулку среди могил по грязи и под дождём.

- Ну, чего же ты стоишь тут, Петрунька? - сказал дьякон, взяв его за руку. - А мы тебя ищем... все уже уехали. Пойдём...

- Куда? - тихо спросил мальчик.

- К отцу Якову... ты у него жить будешь теперь... ты не плачь... это воля божия. Господь может прогневаться на тебя за слёзы твои... И опять же ведь она старая была у тебя, бабушка-то, а все люди - смертны. Все умрут в час свой... и я и ты - все умрут!

Он вёл мальчика за руку и следил за тем, чтоб не потерять своих калош в грязи. Он хотел говорить ласково, но говорил озабоченно, потому что боязнь потерять калоши мешала ему быть ласковым с сиротой. Мальчик закусил губу, удерживая рыдания, разбуженные угрюмыми словами, и почти бежал за дьяконом, шагавшим широко и быстро.