Максим Горький - Скуки ради

- И много получают те, которые при университетах?

- Глядя по уму...

- Но, если бы был четвертый, - премило бы мы повинтили! - со вздохом сказал Матвей Егорович.

И разговор оборвался.

В синем небе поют жаворонки, по тополям прыгают с ветки на ветку малиновки и тихо свистят. В комнате плачет ребенок.

- Арина там? - спрашивает Матвей Егорович.

- Конечно... - кратко отвечает ему жена.

- Оригинальная баба эта Арина; вы заметьте, Николай Петрович...

- Оригинальность - первый оттиск банальности, - как бы про себя говорит Николай Петрович, имея вид задумчивый и мыслящий.

- Как? - оживляется начальник.

И когда Николай Петрович вразумительно повторяет изречение, он сладко щурит глаза, а Софья Ивановна томным голоском говорит:

- Как вы хорошо помните то, что читали... а я вот прочитаю и на другой день, хоть убейте, ничего не помню... Вот недавно в книжке "Нива" прочитала что-то такое интересное, такое забавное, - а что? ни слова не помню!

- Привычка, - кратко объясняет Николай Петрович.

- Нет, это лучше этого... как его? Шопенгауэра... - улыбаясь, говорит Матвей Егорович. - Выходит, что все новое будет старым!

- И наоборот, ибо один поэт сказал: "Да, экономна мудрость бытия: все новое в ней шьется из старья".

- Фу ты, черт! Как это у вас... точно из решета сыплется!

Матвей Егорович довольно смеется, его жена мило улыбается, а Николай Петрович польщен и безуспешно хочет скрыть это.

- Кто это сказал насчет баналыюсти-то?

- Барятинский, поэт.

- А другое?

- Тоже поэт - Фофанов.

- Ловкачи! - одобряет поэтов Матвей Егорович и нараспев, с улыбкой удовольствия на лице, повторяет двустишье.

Скука как бы играет с ними, - на минуту освободит их от своих тесных объятий и снова обнимет. Тогда опять они молчат, отдуваясь от жары, увеличиваемой чаем.

В степи - только солнце.

- Да, так я заговорил об Арине, - вспоминает Матвей Егорович. Странная эта баба, смотрю я на нее и удивляюсь. Точно ее пришибло чем-то, не смеется она, не поет, говорит мало... пень какой-то. Но между тем она очень хорошо работает и так, знаете, возится с Лелей, так внимательна к ребенку...

Он говорит тихо, не желая, чтобы Арина через окно услыхала его слова. Он знает, что нельзя хвалить прислугу, если не хочешь, чтобы она зазналась. Жена перебивает его, многозначительно хмурясь:

- Ну, уж ты оставь... ты не все знаешь о ней!

Любви раба,

Я так слаба

В борьбе с тобой,

О демон мой!

тихонько и речитативом напевает Николай Петрович, отбивая такт по столу ложкой. Он улыбается.

- Что, что такое? Она... ну, ну, это вы уж врете оба!

И Матвей Егорович громко хохочет. Щеки у него трясутся, и со лба быстро стекают капельки пота.

- Это совсем даже не смешно! - останавливает его жена. - Во-первых, у нее на руках ребенок; во-вторых - видишь, хлеб какой? Перекис, подгорел... А почему?

- Да-а, хлеб действительно не того... нужно ей сделать внушение! Но, ей-богу! это... отого я не ожидал! Она ведь тесто! Ах ты, черт возьми! Но он, кто он? Лукашка? Я ж его высмею, старого черта! Или это Ягодка? А-а, бритая губа!

- Гомозов... - кратко говорит Николай Петрович.

- Ну-у? Такой степенный мужик? О-о? Да вы не того - не сочиняете, а?

Матвея Егоровича очень занимает эта уморительная история. Он то хохочет с увлажненными глазами, то серьезно говорят о необходимости сделать влюбленным строгое внушение, потом представляет себе нежные разговоры между ними и снова оглушительно хохочет.

Наконец он увлекается. Тогда Николай Петрович делает строгое лицо, а Софья Ивановна круто обрывает мужа.

- Ах, черти! Ну и посмеюсь же я над ними! Это интересно... - не унимается Матвей Егорович.

Является Лука и докладывает:

- Телеграп стучит...

- Иду. Давай повестку сорок второму.

Скоро он с помощником уходит на станцию, где Лука дробно отбивает в колокол повестку. Николай Петрович садится к аппарату, запрашивая соседнюю станцию: "могу ли отправить поезд No 42", а его начальник ходит по конторе, улыбается и говорит:

- А мы с вами вышутим их, чертей... все-таки, скуки ради, посмеемся хоть немного...

- Это позволительно!.. - соглашается Николай Петрович, действуя ключом аппарата.

Он знает, что философ должен выражаться лаконически.

Им очень скоро представилась возможность посмеяться.

Как-то раз ночью Гомозов пришел к Арине на погреб, где она, по его приказанию и с разрешения начальницы, устроила себе постель среди различного хозяйственного хлама. Тут было сыро и прохладно, а изломанные стулья, кадки, доски и всякая рухлядь принимали в темноте пугающие очертания; а когда Арина была одна среди них - ей было до того страшно, что она почти не спала и, лежа на снопах соломы с открытыми глазами, все шептала про себя молитвы, известные ей.

Гомозов пришел, долго и молча мял и тискал ее, а когда устал, то заснул. Но скоро Арина разбудила его тревожным шепотом:

- Тимофей Петрович! Тимофей Петрович!

- Ну? - сквозь сон спросил Гомозов.

- Заперли нас...

- Как так? - спросил он, вскакивая.

- Подошли и... замком...

- Врешь ты! - испуганно и гневно шепнул он, отталкивая ее от себя.

- Погляди сам, - покорно сказала она.

Он встал и, задевая за все, что встречалось на пути, подошел к двери, толкнул ее и, помолчав, угрюмо сказал:

- Это солдат...

За дверью раздался ликующий хохот.

- Выпусти! - громко попросил Гомозов.

- Что? - раздался голос солдата.

- Выпусти, мол...

- Утром выпустим, - сказал солдат и пошел прочь.

- Дежурство у меня, черт! - сердито и умоляюще крикнул Гомозов.

- Я подежурю... сиди, знай!..

И солдат ушел.

- Ах, собака! - с тоской прошептал стрелочник. - Погоди... запирать меня все-таки ты не можешь... Есть начальник... что ты ему скажешь? Он спросит - где Гомозов - а? Вот ты и отвечай ему тогда...

- Да это, поди-ка, начальник сам и велел ему, - тихо и безнадежно сказала Арина.

- Начальник? - испуганно переспросил Гомозов. - Зачем же это ему? - И, помолчав, он крикнул ей: - Врешь ты!

Она ответила тяжелым вздохом.

- Что же это будет? - спросил стрелочник, усаживаясь на кадку около двери. - Срам-то мне какой! А все ты, уродина чертова, все ты это... у-у!

Сжав кулак, он погрозил в сторону, откуда доносился звук ее дыхания. Она же молчала.

Сырая тьма окружала их, - тьма, пропитанная запахом кислой капусты, плесени и еще чего-то острого, щекотавшего нос. В дверь сквозь щели пробивались ленты лунного света. За дверьми грохотал товарный поезд, уходивший со станции.

- Что молчишь, кикимора? - заговорил Гомозов со злобой и презрением. Как теперь я буду? Наделала делов и молчишь? Думай, черт, что будем делать? Куда от сраму мне деваться? Ах ты, господи! На что я связался с этакой!..

- Я прощения попрошу, - тихо объявила Арина.

- Ну?

- Может, простят...