Петр Краснов - Две повести. Терунешь. Аска Мариам

Она училась говорить по-русски. А какъ забавно она картавила, — совсѣмъ, какъ француженка. Я любилъ слушать ее, какъ она твердила слова за стѣнкой, заучивала цѣлыя фразы, чтобы порадовать меня. Она жила только мною. Внѣ меня для нея не было никакихъ интересовъ. Если я скучалъ, и она скучала и робко смотрѣла на меня, или брала инструменту напоминающiй бандуру, и, перебирая струны, пѣла пѣсню безъ мотива, безъ словъ. Но стоило мнѣ улыбнуться, и она кидалась ко мнѣ, садилась у моихъ ногъ, опиралась на мои колѣни и, ласково глядя мнѣ въ лицо и перебирая мои пальцы, пѣвучимъ голосомъ разсказывала мнѣ, какъ она меня любить.

— Безъ тебя для меня нѣтъ ни свѣта, ни солнца. Ты пришелъ, ты увидѣлъ и ты взялъ маленькую Терунешь, чтобы ее не отдать. Да, никогда?.. Ты разлюбишь, ты бросишь свою дѣвочку, и солнце не станетъ свѣтить для нея, трава не будетъ зеленой, и цвѣты не покроютъ кусты, растущiе по горамъ, и маленькая Терунешь умретъ!..

Ея карiе глаза становились совсѣмъ черными отъ печали, между бровей ложилась длинная складка, а маленькiя губы надувались, какъ у капризнаго ребенка.

— Умретъ, — тихо говорила она: — и ее положатъ на кипарисовыя носилки и завернутъ въ шаму съ красной полосой, чтобы всѣ знали, что она дворянка и дочь храбраго офицера… На паперти церкви святой Марiамъ будутъ выть и плясать галасски, старые нищiе и колодники будутъ жалобно ныть на каменныхъ ступеняхъ церкви, а добрые люди будутъ идти и креститься за маленькую Терунешь, которую бросилъ ея нехорошiй гета… Потомъ ее снесутъ за городъ и положатъ подъ землю, и мѣсто куда ляжетъ ея голова, обозначать высокимъ камнемъ, и кругомъ положатъ камни. И Терунешь будетъ лежать тамъ, одна въ пустынѣ, и шакалы будутъ визжать надъ ея могилой, и гiена будетъ проходить надъ ея маленькимъ тѣломъ, громко ухать и скрести песокъ своими могучими лапами… Гета, но ты не сердишься на меня? Ты любишь меня?..

Ко мнѣ заглядывалъ иногда ея отецъ балам-барасъ Машиша, пилъ у меня чай съ ромомъ, спрашивалъ, доволенъ-ли я его дочерью, хорошо-ли она мнѣ угождаетъ, выпрашивалъ какую-нибудь мелочь и уходилъ.

Я любилъ Терунешь, какъ любятъ преданную собаку… Любилъ за то, что она меня такъ любила. Съ нею весело коротались тропическiе вечера, когда при свѣтѣ лампы я обучалъ ее писать и читать по-русски, или разсказывалъ, какiе дома въ Россiи, какiе дворцы и храмы, какiе темные лѣса, какой бѣлый снѣгъ и морозы — и она то пугливо жалась ко мнѣ, прислушиваясь къ жалобному визгу шакаловъ, то смотрѣла на меня восхищенными глазами и спрашивала: «Гета, почему, почему ты не вернешься въ Россiю?!»

— Чтобы вернуться туда, нужно много, много денегъ.

— О, мы наберемъ много денегъ! Я хочу, чтобы ты былъ у себя. Я хочу, чтобы тебѣ было такъ же хорошо, какъ мнѣ теперь. Ты долженъ жить въ самомъ большомъ домѣ въ Петербургѣ, и самъ московскiй негусъ будетъ жаловать тебя…

Потомъ она погружалась въ математическiя соображенiя, и маленькiй лобъ ея морщился отъ напряженiя.

— Зачѣмъ ты продаешь шамы по полтора талера? — вдругъ спрашивала она меня. — Абиссинцы охотно дадутъ два. У monsieur Савурэ онѣ стоятъ два талера и соль. Не надо такъ уступать и быть такимъ податливымъ. Абиссинцы любятъ торговаться. А если ты хорошiй купецъ — ты долженъ дорожить товаромъ, мы разбогатѣемъ и поѣдемъ къ тебѣ. И ты тогда не будешь больше печальный и не будешь искать тѣхъ семи звѣздъ, что горятъ надъ горами и про которыя ты говорилъ, что онѣ покровительствуютъ землѣ москововъ… Тоже и за сахаръ надо брать одинъ талеръ, а не три соли. Всюду берутъ талеръ… А ножи… Да за ножи всегда дадутъ три талера, чтобы они ни говорили. Пусть бранятся. Ножи всякому нужны, и всякiй охотно заплатить за ножъ… Дай, я буду торговать… О, дай только! Я тебѣ скоро соберу столько денегъ, столько, что ты вернешься къ себѣ. И тебѣ будетъ хорошо, и мнѣ будетъ не худо… Правда?.. Дома ты больше будешь любить меня?..

И она гладила своею маленькой ладонью мою руку и смотрѣла на меня восхищенными глазами.

Бѣдняжка! Въ своихъ заботахъ о моемъ скорѣйшемъ возвращенiи, она и не подозрѣвала что дѣйствуетъ противъ самой себя. Она не знала что изъ-за семи звѣздъ Большой Медвѣдицы, которая каждую ночь показывается надъ горами у Шола, на меня глядитъ родина…

— Гета — тихо и робко, такъ, что я едва могу разобрать ея слова, говорить мнѣ Терунешь — Ты не сердишься?.. Ты чѣмъ-то недоволенъ? Я по глазамъ твоимъ это вижу! Ты недоволенъ мною… Прости меня Гета!..

Но я ничего не отвѣтилъ маленькой Терунешь, только перекрестилъ ея хорошенькую голову, поцѣловалъ въ лобъ и послалъ спать…

Наступило тропическое лѣто, а съ нимъ прекратилась и наша спокойная, безмятежная жизнь. Уже въ iюнѣ загремѣлъ въ горахъ первый громъ, блеснула яркая молнiя, зажгла гдѣ-то въ горахъ степной пожаръ, и тотчасъ же оглушительный ударъ перекатился надъ самыми головами. Маленькiя невинныя облачка, бродившiя надъ холмами, вдругъ почернѣли, сгустились, солнечный свѣтъ померкъ, и гроза надвинулась. Какая гроза! Мелкiй дождь вдругъ обратился въ стремительный ливень. Вмѣсто отдѣльныхъ капель были видны лишь длинныя струи воды, падавшiя на землю. Съ горъ побѣжали ручьи, а тихая скромная Хабана заревѣла клокочущимъ потокомъ. Сухая, растрескавшаяся почва вдругъ поползла, заливая трещины, нагибая остатки соломы. Всюду бѣжали потоки, тропинки обратились въ ручьи, крыша начала промокать, и я со слугами сталъ наводить на нее снаружи палаточный холстъ. Стремительный вѣтеръ свисталъ въ ущельяхъ горъ, стоналъ въ веревкахъ палатки, завывалъ въ оконной рамѣ моей хижины. Ураганъ и гроза продолжались около часа, потомъ вѣтеръ стихъ, ливень обратился въ ровный, методичный и крупный дождь. Горизонтъ чуть прояснялся. Но молнiя все еще разрѣзывала необычайно рѣзкими и крупными зигзагами небо, и громъ ревѣлъ въ ущельяхъ горъ. Наступила ночь, а дождь все шумѣлъ по холсту на моей крышѣ, и на дворѣ журчали потоки воды. Только къ полуночи онъ утихъ, небо очистилось отъ облаковъ, и полная и чистая луна стала глядѣть среди звѣздъ.

Утро настало ясное, розовое. Солнце, выкативъ свой огромный шаръ и перекинувъ лучи черезъ горы, стало печь вдвое сильнѣе, чѣмъ прежде, стараясь загладить изъяны вчерашняго дня. Земля просохла, но трещины остались залитыми глинистымъ краснымъ черноземомъ, а мутная Хабана унесла куда-то потоки воды и снова стала тихой и покорной. Однако, я, по совѣту Терунешь, окопалъ заборъ своей усадьбы широкой канавой и началъ окапывать и домъ. И не напрасно. Съ полудня уже маленькiя облачка показались на небѣ, а въ три часа ураганъ свирѣпствовалъ по вчерашнему. Моя канава наполнилась глиной, по двору текли потоки воды, а мутная Хабана ревѣла и пѣнилась. Къ вечеру ливень обратился снова въ ровный и крупный дождь, а ночью небо сiяло луной и звѣздами, и, казалось, смѣялось надъ тѣми опустошенiями, которыя произвелъ ливень. Утро опять было безъ облаковъ, и солнце нестерпимо жгло, но земля уже впитала въ себя достаточно влаги, и дороги стали скользкими. И такъ пошло день за днемъ. На мокрой и черной отъ степныхъ пожаровъ землѣ показалась мелкая иглистая зеленая трава, и пейзажъ изъ золотисто-желтаго, соломеннаго, сталъ изумрудно-зеленымъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ пути сообщенiя становились хуже и хуже. Мулы скользили, вязли и падали на липкомъ и скользкомъ черноземѣ, подвозъ товаровъ изъ Харара прекратился, и мы съ Савурэ и армяниномъ Захарiемъ подняли цѣны. Мои капиталы стали быстро рости.