Максим Горький - Трое

- Так мы и почитаем, - сказал Илья.

Первый раз девушка говорила с ним; он чувствовал от этого какое-то особенное удовольствие и улыбался. Но она, взглянув на его лицо, сухо проговорила:

- Не думаю, что это понравится вам...

И ушла. Илье показалось, что слово "вам" она произнесла как-то особенно ясно. Это задело его, и он сердито сказал Гаврику, разглядывавшему картинки в книге:

- Ну, теперь читать не время...

- Да ведь покупателей нет? - возразил Гаврик, не закрывая книги. Илья посмотрел на него и промолчал. В памяти его звучали слова девушки о книге. А о самой девушке он с неудовольствием в сердце думал:

"Какая... фря!"

Время шло. Илья стоял за прилавком и, покручивая усы, торговал, но ему стало казаться, что дни идут медленно. Иногда у него возникало желание запереть лавку и пойти куда-нибудь гулять, но он знал, что это отразилось бы на торговле, и не ходил. Уходить вечером тоже было неудобно: Гаврик боялся оставаться один в магазине, да и опасно было оставлять магазин на него: он мог нечаянно поджечь или пустить какого-нибудь жулика. Торговля шла недурно; Илья подумывал о том, что, пожалуй, придётся нанять помощника. Связь с Автономовой постепенно ослабевала сама собой, и Татьяна Власьевна тоже как будто не имела ничего против этого. Она весело посмеивалась и очень тщательно проверяла книгу дневного оборота. И, когда она, сидя в комнате Ильи, щёлкала косточками счётов, он чувствовал, что эта женщина с птичьим лицом противна ему. Но иногда она являлась к нему весёлая, бойкая, шутила и, задорно играя глазами, называла Илью компаньоном. Он увлекался, и возобновлялось то, что он называл про себя поганой канителью. Заходил Кирик, разваливался на стуле у прилавка и балагурил со швейками, если они приходили при нём. Он уже снял с себя полицейскую форму, носил костюм из чечунчи и хвастался своими успехами на службе у купца.

- Шестьдесят рублей жалованья и столько же наживаю, - недурно, а? Наживаю осторожно, законно... Квартиру мы переменили, - слышал? Теперь у нас миленькая квартирка. Наняли кухарку, - велика-а-лепно готовит, бестия! С осени начнём принимать знакомых, будем играть в карты... приятно, чёрт возьми! Весело проведёшь время, и можно выиграть... нас двое играют, я и жена, кто-нибудь один всегда выигрывает! А выигрыш окупает приём гостей, хо-хо, душа моя! Вот что называется дешёвая и приятная жизнь!..

Он расплывался на стуле, закуривал папиросу и, попыхивая дымом, продолжал, понизив голос:

- Ездил я, братец, в деревню недавно, - слышал? И я тебе скажу: девочки там - такие - фью! Знаешь, - дочери природы эдакие... ядрёные, знаешь, не уколупнёшь её, шельму... И всё это дёшево, чёрт меня побери! Скляницу наливки, фунт пряников, и - твоя!

Лунёв слушал и молчал. Он почему-то жалел Кирика, жалел, не отдавая себе отчёта, за что именно жаль ему этого толстого и недалёкого парня? И в то же время почти всегда ему хотелось смеяться при виде Автономова. Он не верил рассказам Кирика об его деревенских похождениях: ему казалось, что Кирик хвастает, говорит с чужих слов. А находясь в дурном настроении, он, слушая речи его, думал:

"Крохобор!"

- Да-а, братец, великолепно это - заняться амуром на лоне природы, под сенью кущ, как выражаются в книжках.

- А если Татьяна Власьевна узнает? - спросил Илья.

- Она этого не захочет узнать, братец, - лукаво подмигивая ему, ответил Кирик. - Она знает, что ей это не нужно знать! Мужчина есть петух по природе своей... Ну, а ты, братец, как - имеешь даму сердца?

- Грешен! - усмехаясь, сказал Илья.

- Швеечку? Да? Эдакую брюнеточку?..

- Нет, не швейку...

- Кухарку? Кухарка - это тоже хорошо, она тёплая, сдобная...

Илья хохотал, как сумасшедший, и этот смех убеждал Кирика в существовании кухарки.

- Почаще меняй их, почаще меняй, - тоном знатока дела советовал он Илье.

- Да почему вы думаете, что кухарка или швейка? Разве другой какой-нибудь не достоин я? - спросил Лунёв сквозь смех.

- Они тебе, братец, подходят по твоему положению в обществе больше других... Ведь не можешь ты завести роман с дамой или девушкой приличного общества, согласись?

- Да почему?

- Ах, это так понятно... Я не хочу тебя обижать, но ты, мой друг, всё-таки, знаешь... простой человек... мужичок, так сказать...

- А... а я с дамой... - задыхаясь от смеха, сказал Илья.

- Шутник! - воскликнул Кирик и тоже захохотал. Но когда Автономов уходил, Лунёв, думая над его словами, испытывал чувство обиды. Ему было ясно, что хотя Кирик добрый парень, однако он считает себя каким-то особенным человеком, не равным ему, Илье, выше его, лучше. В то же время он с женой многим пользуется от него. Перфишка сообщил ему, что Петруха посмеивается над его торговлей и называет его жуликом... А Яков говорил сапожнику, что раньше он, Илья, был лучше, душевнее, не зазнавался, как теперь. И сестра Гаврика тоже постоянно убеждала Илью в том, что она не ровня ему. Дочь почтальона, одетая едва не в лохмотья, она смотрела на него так, точно сердилась на то, что он живёт на одной земле с нею. Самолюбие Ильи с той поры, как он открыл магазин, выросло, стало ещё более чутким, чем прежде. Его интерес к этой некрасивой, но особенной девушке всё развивался; ему хотелось понять, откуда в ней, бедной, эта гордость, пред которой он всё более робел. Она никогда не хотела заговорить с ним первая, и это задевало его. Ведь её брат служит у него в мальчиках, и уже поэтому она бы должна смотреть на него, хозяина, поласковее! Он сказал ей однажды:

- Читаю вашу книгу о дон-Кихоте...

- Ну, и что же? Нравится? - спросила она, не взглянув на него.

- Очень нравится!.. Смешно... чудак был человек.

Илье показалось, что её чёрные, гордые глаза воткнулись в лицо ему с ненавистью.

- Я так и знала, что вы скажете что-нибудь в этом роде, - проговорила она медленно и внятно.

Илье почудилось что-то обидное, враждебное ему в этих словах.

- Человек я тёмный, - сказал он, пожав плечами. Она промолчала в ответ, точно не слышала его.

И вновь в душу Ильи стало вторгаться давно уже не владевшее ею настроение, - снова он злился на людей, крепко и подолгу думал о справедливости, о своём грехе и о том, что ждёт его впереди. Неужели он всегда будет жить вот так: с утра до вечера торчать в магазине, потом наедине со своими думами сидеть за самоваром и спать потом, а проснувшись, вновь идти в магазин? Он знал, что многие торговцы, а может быть, и все, живут именно так. Но у него и во внешней жизни и во внутренней было много причин считать себя человеком особенным, не похожим на других. Он вспомнил слова Якова:

"Не дай бог тебе удачи... жаден ты..."

И эти слова казались ему глубоко обидными. Нет, он не жаден, - он просто хочет жить чисто, спокойно и чтобы люди уважали его, чтобы никто не показывал ему на каждом шагу: