Петр Краснов - Largo

— Вы… убийца!..

Якову Кронидовичу показалось, что он ослышался.

— Что? — глухо сказал он.

— Это вы… слышите!.. вы, а не кто другой… Вы убили этого красавца офицера — Багренева!..

Яков Кронидович пожал плечами.

— Нечего… Нечего там… Пускай эти глупые суды, эта подкупленная, трепещущая перед вами — правый профессор — белая ворона, — полиция ищут не там, где надо. Наша общественность… Не маленькие газетные репортерчики — им и Бог повелел ошибаться, не городские сплетники, но общественность все дознала!!!.. В день и час убийства на Кирочной улице вы покинули заседание совета и два часа пропадали неизвестно где!..

Стасский качал головой. Будто и правда громадный стервятник клевал там у шкапа свою жертву. Яков Кронидович, тяжело дыша, напряженно слушал его. И где-то далеко, в самой глубине мозга назойливая мысль повторяла: — "третий перекресток… третий перекресток… найдешь ли ты свою святую и чистую Сольвейг, как нашел ее безпутный Пеер Гинт!?

— В день и час убийства вас видели у того дома на Кирочной, где было совершено убийство… Никто не мог так быстро и так ловко разрубить тело и с таким искусством его запаковать. Вощанка, бумага и веревки взяты из вашего дома…

— Какой смысл!.. какой смысл! — растерянно, чувствуя, что наваливается на него что-то ужасное, тяжелое, что-то убивающее, пробормотал Яков Кронидович, — мне?… убивать?..

Стасский, казалось, наслаждался его волнением и растерянностью. Тем самым движением — или это так показалось Якову Кронидовичу, что тем самым движением, каким тогда в душную, лунную, летнюю ночь протянул линейку ксендз Адамайтис и помянул глухим басом "третий перекресток", где ожидает смерть, — Стасский протянул свой сложенный портфель и сказал зловщим голосом:

— Три дня… Три дня даю вам на размышление… Если за эти три дня вы не пойдете с нами и не подпишете этой бумаги…. Во всех газетах будет напечатано, кто ходил на свидание к офицеру на Кирочную. Тайна гарсоньерки будет раскрыта. И берегитесь… По ней легко найдут убийцу!

— Кто? — как сквозь кошмарный сон бросил Яков Кронидович.

— Ваша жена… Валентина Петровна!

— Это шантаж!.. — воскликнул Яков Кронидович и, сжав кулаки, бросился к Стасскому.

Тот вобрал шею в плечи и неожиданно быстрым и юрким для такого старика как он, движением, скользнул за шкап и притаился в углу между стеною и шкапом.

Это трусливое движение сразу отрезвило Якова Кронидовича.

Он тяжело вздохнул, дрожащей рукою, привычным жестом поправил волосы, с трудом раскурил папиросу, пыхнул двумя, тремя затяжками и сказал глухим голосом, но спокойно:

— Вы у меня в гостях… Пожалуйте!.. Нас ждут! Яков Кронидович распахнул двери кабинета и первым вошел в гостиную.

Яркий свет люстр и бра, шум голосов и пестрота красок на мгновение ошеломили Якова Кронидовича. И первая, кого он увидал, была его жена — именинница. В нарядном, зеленом с золотом, платье, придававшем мраморную прелесть коже лица, шеи и рук, она стояла у рояля подле прекрасной Веры Константиновны Саблиной, старшей из приглашенных дам.

Яков Кронидович подошел к Саблиной. Еще смутно, неясно слыша ее слова, он выслушал ее поздравления с прелестной именинницей и пошел здороваться с гостями.

— Хорош!.. Хорош!.. — говорила, очаровательно улыбаясь, в привычном тоне ласковой насмешки Валентина Петровна, — заставляешь себя дожидаться. Дамы и не садились без тебя. Карл Альбертович уже настроил скрипку.

Гости усаживались на диван и по креслам. В ожидании концерта смолкали разговоры.

Яков Кронидович, обойдя гостей, подошел к ящику и стал вынимать виолончель.

— А знаешь, — обратился он к Валентине Петровне, — сыграем вместо Шумана — «Largо» Генделя.

Она пожала обнаженными плечами.

Почтительный и услужливый, преклонявшийся перед Яковом Кронидовичем Обри, уже приготовивший скрипку, неслышно, мягко положил ее на край рояля и, подойдя к сквозной этажерка с нотами, отыскал "Largо".

— Зачем это? — щуря прекрасные глаза, сказала Валентина Петровна.

— Я прошу, — мягко, но настойчиво сказал Яков Кронидович. — Вы, Карл Альбертович, ничего не имеете против?

— Помилуйте! Такая прекрасная, классическая вещь. Лучшее место из оперы "Ксеркс".. И мы с прошлого года не играли, — торопясь, ответил Обри.

— Как хочешь, — с едва приметной презрительно-насмешливой улыбкой сказала Валентина Петровна и обратилась к гостям. — Господа, муж хочет вместо 110-го опуса Шумана играть «Largо» Генделя. Программа меняется.

— Мы слышали ее на вашем последнем вечег'е, в день вашего г'ождения, — сказала Саблина. — Удивительно пг'екг'асная вещь. Александг', - повернулась она к мужу, сидевшему на том самом стулике под часами, где тогда сидел Петрик, — ты не слыхал этой вещи. Послушай, какая пг'елесть!

Валентина Петровна искала глазами Стасского. Его кресло, выкаченное, как всегда, на середину гостиной, было пусто. Его не было.

— А Владимир Васильевич? — тихо спросила она мужа.

— У него дела, — отвечал Яков Кронидович, — он переговорил со мною и уехал.

"Тринадцать!.. Нас тринадцать!" — с отчаянием подумала Валентина Петровна и дрогнувшей рукой дала тон скрипке и виолончели.

Концерт начался.

Пока играл соло Обри, Яков Кронидович внимательно следил за нотами, отсчитывая такт, а в голове ураганом неслась мысль. Он снова переживал все пережитое им сейчас в кабинете. Коснулась и его еврейская месть. И почему-то, перебивая мысль, он повторял песнь Давида, того Давида, о ком он с детства привык повторять: — "помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его". Он впервые прочел ее в Энске у Васи и потом много раз перечитывал в безсонные ночи дома и выучил ее наизусть. Под медленный напев скрипки слова песни низались в его памяти и подготовляли те громы, что должны были сейчас разразиться в звуках рояля шумным прибоем.

… "Потряслась, всколебалась земля, дрогнули и подвиглись основания небес; ибо разгневался на них Господь. Поднялся дым от гнева Его, и из уст Его огонь поядающий; горящие угли сыпались от Него. Наклонил Он небеса, и сошел; и мрак под ногами Его… Я гоняюсь за врагами моими и истребляю их, и не возвращаюсь, доколе не уничтожу их. И истребляю их; и поражаю их, и не встают, и падают под ноги мои…. Они взывают, но нет спасающего; ко Господу, но Он не внемлет им. Я рассиваю их, как прах земной, как грязь уличную мну их, и топчу их… Иноплеменники ласкательствуют предо мною; по слуху обо мне повинуются мне… Бог, мстящий за меня и покоряющий все народы" …… Такого создал себе бога Израиль… И этот бог теперь поражает врагов Израиля — и поражает его, коснувшегося еврейской тайны.

То, что сказал сейчас Стасский, смяло его как уличную грязь. Вот когда и каким ужасным ударом настиг его гнев Божий, вот чем грозил ему еврейский Бог! "Они взывают, но нет спасающего, — ко Господу, но Он не внемлет им!"… Яков Кронидович не поверил Стасскому. "Это клевета", — думал он, но понимал, что никуда не уйдет он от этой клеветы. На третьем перекрестке настиг его "плавильщик душ" и потребовал смерти. О, если бы у него была тоже его Сольвейг!?