Петр Краснов - Largo

— Потому, что вы этого не испытали?

Они молчали несколько минут. Ровно и спокойно шли лошади. К наступавшему вечеру потянуло прохладой, и длинные тени лошадей шагали рядом вдоль забора.

— Тут что-нибудь не так. Посмотрите, как счастлива Вера Константиновна со своим мужем. Разве ваше счастье похоже на ее?

— Может быть… оно — другое… Но и муж у меня другой. Она Саблина. Я — Тропарева.

Чуть заметная насмешка над собою, над своею фамилией прозвучала в голосе Валентины Петровны, и Портос эту насмешку уловил и заметил.

— Дело не в этом, — строго сказал он…

— Нет в этом… Вы понимаете, Портос, я говорю вам то, что никогда не сказала и священнику на духу… Я не могу… не могу… не могу… Вы понимаете… ах! да что говорить!.. мне это больно и противно… И все кажется… От его рубашки скверно пахнет… От бороды… усов… Если бы я не видела, как он счастлив… Не знала, что это ему надо?.. Никогда, никогда не пустила бы его к себе… Э!.. полно!.. Это ужасное прибавление… противная подробность нашей… правда — хорошей жизни!.. Не будем говорить больше об этом. Вот месяц, что его нет со мною… И мне… хорошо… Ах… хорошо!..

По Ланской улице они подъехали к Удельному парку. Сторож, в темно-коричневом азяме, молча поднял перед ними шлагбаум, и они вошли на мягкую дорогу между высоких, тесно обступивших ее, сосен.

Валентина Петровна набрала повод и поскакала. Они проскакали через весь парк до Коломяжского выезда, там перешли на шаг и повернули назад.

В густом сосновом леcy не было никого. Сквозь стволы краснело закатное небо. На просеке было сумрачно. После скачки Валентине Петровне казалось тепло. Она расстегнула редингот. Под ним была блуза, сшитая, как мужская рубашка. Широкий пояс стягивал юбку амазонки. На отложном крахмальном воротничке был черный с красными полосками — «артиллерийский» галстух.

Несколько прядок выбилось на лоб и на щеки и они придавали шаловливый вид разрумянившемуся лицу Валентины Петровны. Ее рот был полуоткрыт, ровные зубы блестели из-за побледневших в морщинках губ.

Она смотрела на небо. Она ни о чем не думала. Вдруг она почувствовала, как сильные руки Портоса крепко охватили ее за талию и чуть приподняли ее с седла. Его широкая грудь коснулась ее груди. Больно давила золотая пуговица сюртука. Темные глаза вплотную подошли к ее расширившимся, испуганным глазам. Мягкие, приятно пахнущие усы коснулись ее губ и его губы впились жадно в ее полуоткрытый рот. У ней закружилась голова…

Она помчалась по дороге. "Этого не было"… быстро колотилась в ее голове мысль. — "Этого не могло быть… Боже, как я пала!.."

По Ланскому шоссе они ехали молча. Она тяжело дышала. От скачки?.. От мыслей?..

"Что-же это такое?" — думала она. — "Что я должна делать? Кажется… Да… надо было ударить его хлыстом по лицу… Я растерялась… Ударить теперь? Нет… поздно… поздно… Тогда не смогла — растерялась… Как же можно теперь?… Теперь глупо"… — Слезы блистали на ее глазах… — "Главное… кажется я ответила на его поцелуй?.. Это было так неожиданно… Но ведь это ужасно"… Она вспомнила, как сладко и приятно пахли его усы и как что-то точно побежало по всему ее телу от его поцелуя. — Вы!.. — сказала она сквозь слезы.

Он ждал, что будет дальше. Но она не знала, что сказать, и опустила голову…

"Подлец" — говорится в таких случаях. — "Но какой же он подлец?.. И не сама ли она виновата во всем этом? Зачем завела такой волнующий и неприличный разговор? Вот и получила. Что он подумает о ней?.. Что должна делать женщина, замужняя, «порядочная» женщина, жена профессора, когда ее целует посторонний мужчина?

Она тихо плакала… Украдкой, из под треуха, сквозь тонкие прядки разбившихся по лицу волос, застекленными слезами глазами Валентина Петровна посмотрела на Портоса.

Его лицо было сурово и спокойно. Темные глаза горели счастьем. Тем счастьем!.. Она знала его… Этот блеск ей был знаком.

— Стойте, — сказала она. — Подержите лошадь. Видите, как я растрепалась. Нельзя так по городу ехать! — В голосе ее звучали слезы.

Она сняла треух, набрала полный рот шпилек и заправила непослушные волосы назад.

— Слушайте, — серьезно и строго сказала она, — Я виновата, что вам верила… Этого никогда больше не будет.

— Слушаю, Валентина Петровна, — беря под козырек, по солдатски выпалил Портос.

Шагом и молча доехали они до Строгонова моста. Он хотел посадить ее в автомобиль, но она подозвала извозчика.

— Завтра, в это же время, здесь? — сказал Портос.

"Конечно, нет", — подумала она. "После этого с ним нельзя больше ездить. Не ездить с ним — значит совсем никогда не ездить".

Кругом был народ. Шофер, извозчик, вестовые, какие-то любопытные.

"Не начинать же при них пререкаться?"

Не ответив на его вопрос, она села на извозчика. Портос понял, что не надо было спрашивать. Была бы только хорошая погода.

Он посмотрел на запад.

В желтых огнях пылало небо. Красные искры вспыхивали на маленьких волнышках Невки.

Он приказал шоферу ехать тихо, так чтобы не обогнать извозчика с Валентиной Петровной.

Всем своим сердцем он ощущал одержанную победу. И замирало и билось его сердце, предвкушая то, что неизбежно будет дальше.

— Можно перепрыгнуть канаву?

Валентина Петровна показала хлыстиком в лес. Хрустальный воздух был тих. Неслышными шагами подходили сумерки и откуда-то издалека, из-за леca, должно быть с Удельного ипподрома, где были сегодня полеты аэропланов при публике и люди на своих воздушных машинах выделывали петли, торжествуя победу над воздухом, доносилась военная музыка. Играл большой хороший духовой оркестр. Он играл старый, пошленький, заигранный вальс «Березку», и мотив его доносился сюда в лес урывками, то музыкальною фразою напева, то мягким рокотом аккомпанемента.

— Конечно… Фортинбрас отлично прыгает. Что ему такая канавка.

Валентина Петровна повернула лошадь, освободила повод, чуть тронула шпорой.

Мягок был ее полет по воздуху!

Лошади пошли по нежному сухому мху, поросшему старой сухой черникой. Под хвойными ветвями, среди розовых, дышащих смоляным духом сосен, было как в дивном храме. Нигде ни души. Нигде ни звука. И только издали, далеко, далеко поет надрывно оркестр:

— Я бабочку видел с разбитым крылом,

Бедняжка под солнечным грелась лучом.

Лошади легко ступали по мягкому мху, не оставляя следов копыт. Лабиринт деревьев смыкался молодыми елками. Здесь было как в доме с запертыми дверями и окнами. Ничьих глаз, ничьих ушей. Раздражала и дразнила певучая музыка:

— Старалась и горе и смерть превозмочь,

Пока не настала холодная ночь..

Под деревьями за частым переплетом еловых ветвей было сумрачно. Близкою казалась холодная ночь.