Петр Краснов - Largo

— Знакомых приметили… У меня… никого… — вздохнул есаул. — Так как же поведете-то?

— Я, — восторженно блестя вдруг загоревшимися глазами, воскликнул Петрик. — Largo!

— Чего-й-тa? — наклоняя к Петрику бурое волосатое ухо, переспросил есаул. — Не дослышал я вас, что ли?.. Кентером что-ли, собачьим наметцем поведете?

Весело, откровенно, подкупая блеском горящих счастьем глаз, отвечал Петрик:

— Медленно… плавно… не думая о других… да… свободным кентером…. без посыла, как она сама возьмет.

— Ну те-с? — загораясь его оживлением и выдувая из чубука окурок, сказал есаул.

— А потом!..

— А потом?… На той стороне? — сказал Попов.

— Перед валом с канавой…

— Совершенно точно… перед валом с канавой.

— Прибавлю… незаметно и сильно!

— Так, так, — кивал головою есаул, — ну те-с? дальше?

— На канаву с водой — полным ходом, но без посыла, как сама возьмет. И потом… Что Бог даст! К первому месту, — вздыхая, договорил Петрик.

— Позвольте пожать вашу благородную руку, штабс-ротмистр! Я с вами… Как это вы… без хитрецы и обмана!.. Так, как это все называется-то?

— Largo! — улыбаясь, сказал Петрик.

— Ну…вы лярьго и я лярьго. Вижу, что офицер вы, а не спорьсмен!

От Красного Села, откуда шпалерами до самых скачек стояли, в рубашках и белых безкозырках, солдаты Кирасирской дивизии, раздалось ура. Оно, разгораясь, быстро катилось к скачкам.

Государь Император подъезжал к Царской беседке. Игравшие какое-то попурри трубачи смолкли. Часто зазвонил колокол, приглашая офицеров первой скачки садиться на лошадей.

Валентина Петровна, найдя тон обращения с мужем, решила держаться его в своем новом положении. Из обвиняемой своею совестью — она поставила себя в обвинительницы. Все то, что с нею произошло, ее увлечение Портосом, ее измена мужу, произошло не потому, что она дрянь, падшая женщина, как сгоряча назвала она себя в день приезда из Энска Якова Кронидовича, а потому что ее муж не может ей быть мужем. В силу своей страшной профессии он ей противен и ужасен… Нужен развод… Об этом она еще не переговорила с Портосом, но ей было ясно, что это единственный прямой, честный и законный выход, а пока?… Пока оставалась — ложь. И Валентина Петровна забронировала себя легким тоном веселящейся женщины, занятой нарядами, светскими развлечениями и чуть презрительно-покровительственно относящейся к своему старому мужу. Сейчас не он ее «вывозил» на скачки, но она везла своего «байбака», но очень ученого, очень уважаемого мужа на скачки, в свет, и заранее извинялась за его оригинальность.

В дорогом платье от Изамбар, сшитом по ее заказу из лёгкой материи такого же цвета, как и шляпа, — желтовато-сливочного, с рукавами до локтя, расшитом толстым выпуклым гипюром все того же цвета, схваченным у пояса толстым шелковым шнурком с длинными концами с кистями, в длинных шведских перчатках, плотно облегавших ее красивые, в меру полные руки, она была великолепна.

Она уже с извозчика увидала Портоса, стоявшего на легкой галерее, шедшей вдоль лож. Она боялась одного — быть первой. Но в то время, когда она скидывала на руки Якова Кронидовича накидку, к трибунам легкой побежкой плавно подбежала пара прекрасных вороных Ганноверских коней с резаными репицами и мягко подкатил высокий дачный кабриолет. В воздухе послышался благородный запах экипажа, чуть разогревшихся лошадей, дегтя и кожи, к нему примешался запах духов и прелестная Вера Константиновна Саблина расцеловалась с Валентиной Петровной.

И едва лошади отошли от входа на лестницу, как, воняя бензином и грозно фырча, подкатила последняя выписанная из-за границы модель — громадный, открытый, четырех-цилиндровый автомобиль Клеман-Баяр, с закрытыми по новой моде боками, с зеркальным стеклом спереди, и из него шумно стали вылезать генерал Полуянов — он сам и правил машиной и теперь отдал ее подбежавшему шоферу, — Барков с женою и Стасский.

Стасский был неузнаваем. В щегольском летнем английском костюме, в башмаках с белыми гетрами, он точно соскочил с английской гравюры. Тяжелый Владимир 2-й степени выглядывал из-под галстуха. Недаром он был первый ум России — он знал, как куда одеться и где как себя держать. Наверху у ложи их встречал Портос, в «защитном» кителе, в ременной аммуниции при шашке и с большим пуком красных и белых гвоздик. Саблина в драгоценном, из заграницы выписанном специально для этих скачек, костюме из шелка blеu-Nattiеr, серо-голубом, но не холодном, похожем на поблекший высыхающий василек, с юбкой в плоских длинных складках и жакетке, распахнутой на груди и застегнутой у пояса одной большой фарфоровой пуговицей со старинным узором, в полудлинных рукавах, с обшлагами и воротником из тонкого тусклого, золотого кружева, в шляпе из белой соломы, подбитой черным бархатом, с букетом темно-пунцовых роз, была прекрасна. Юбка доходила до щиколотки и из-под нее выглядывали башмачки из шевро с тоненькими перепонками и блестящими из резной стали пуговками. Она была так моложава в этом платье, что никто не сказал бы, что рослый красавец паж и стройная девочка, уже почти девушка, сопровождавшие ее, были ее дети.

— Что это вы, Пог'тос, — весело обратилась она к офицеру, — точно цветочница… Цветами тог'гуете.

— Возьмите, сколько хотите?

— Нет… К моему платью не пойдут… Слишком г'езкие цвета. Дайте Тане.

Таня, ее дочь, вспыхнув до шеи, робко взяла несколько белых гвоздик. Портос подошел к Валентине Петровне.

— К вашему, Валентина Петровна, они как раз подойдут, — сказал он, держа в правой руке красные и в левой белые гвоздики, и значительно глядя на Валентину Петровну. — Выберите, сколько каких хотите.

Валентина Петровна смутилась. Сильно покраснев, она чуть дрожащими руками, точно обдумывая и соображая что-то, взяла две алые и пять белых гвоздик и неловко стала прикреплять их за пояс-шнурок своего платья. Таня ей помогла.

В ее глазах застыли испуг и растерянность. Но никто не заметил этого. Четыре хора трубачей разом, согласно грянули Русский народный гимн, и публика, теснившаяся по галерее, жидко и нестройно закричала ура.

Государь Император с Императрицей и детьми на громадной сильной машине, управляемой полным краснощеким полковником в свитской форме, легко, плавно и безшумно взявшей гору, подъезжал к Императорскому павильону скачек. Генералы и офицеры, члены скакового комитета и среди них заметная, высокая, благородно-осанистая фигура Великого Князя Главнокомандующего, встречали их на каменном крыльце павильона.

Ура и "Боже царя храни" гремели, разносясь по широкому полю. Где-то ржали тревожно и безпокойно лошади. Солдаты, крестьяне окрестных деревень и дачники, собравшиеся на той стороне поля и пестрыми группами стоявшие вдоль канавы, подхватили ура, и оно, точно эхо, перекидывалось и перекликалось отголосками.