Петр Краснов - Выпашь

— Мы снимем квартиру в Харбине. Переедем туда.

Она усмехнулась. "Как легко разрешил он все ее страхи! Одна в Харбине… С Замятиными, Канторовичами?" Едкая, горькая мысль мелькнула в голове: — "солдатская жена"… Им слава!.. Ордена… Георгиевские кресты… Им раны в утеху… Сама смерть их славою и честью венчает… А нам?… их женам?… матерям их детей?…

Одни горючие слезы…" С полверсты они ехали молча, шагом. По сторонам были сжатые гаоляновые поля.

Острые стволы снятых стеблей торчали из бурой земли. Вдали показался пожелтевший карагач и еще зеленые, но с поредевшей листвою раины у переезда. Сейчас и казармы.

— Знаешь, что… Когда твоя сотня пойдет на войну, я пойду тоже… сестрою милосердия. Мне Березов говорил, при нашем отряде будет летучка.

Она подняла голову. На ней была легкая соломенная шляпка — канотье с вуалью. Из-под вуали, закрученной на поля, были видны блестящие, вдаль устремленные глаза. Ей то, что она сказала и что она решила сделать, казалось подвигом, куда большим того, на какой шел Петрик. Розовые губы приоткрылись и стали видны нетронутые, свежие зубы. Красивым жестом она, поправляя волосы, выбила локон на лоб.

Вечерний воздух вливался в ее грудь. Она глубоко вдыхала его. Так проехали они до казармы. Петрик молчал.

— А Настя? — вдруг сказал он.

— Да… Настя, — тихо повторила она. Ее голова опустилась. Глаза были прикрыты тенью ресниц. Румянец поблек — и точно пожелтели и обвисли щеки.

И уже слезая с лошади в протянутые ей объятия Петрика, она капризно кинула:

— Ну, придумай сам что-нибудь… Видишь, какая мы тебе обуза… — И со злобой добавила: — Жалеешь теперь, что женился!..

Петрик задержался на конюшне. Он сам делал массаж и бинтовал ноги своим лошадям.

Обыкновенно Валентина Петровна ему в этом помогала. Сейчас она поспешно ушла к себе. Она не могла оставаться на людях. Слезы подступали к глазам.

Она прошла в спальню, взяла у амы Настеньку и, не раздеваясь, как была, в легкой светло-серой амазонке села в кресло у раскрытого окна. Солнце опускалось за лиловые горы и тень сумерок покрывала поля. Нигде никого не было видно.

Настенька тихо лежала на коленях и улыбалась матери. Валентина Петровна охватила ладонями колени и, нагнувшись, смотрела на дочь. Таня заглянула к ней.

— Барыня, переодеваться будете?

— Нет, Таня.

— Прикажете зажечь лампы?

— Не надо, Таня.

Таня ушла и плотно притворила за собой дверь. Она знала, что, когда «такое» находило на ее барыню, — лучше оставить ее в покое.

Валентина Петровна думала.

"Однако как же, в самом деле, разрешался этот вопрос раньше? Война?.. Она перебирала мемуары, прочитанные ею в "Русской Старине", "Историческом Вестнике",

"Русском Архиве", романы и повести о войне. Например… в "Войне и Мире" гр.

Толстого?.. Как же там-то было? Николенька ушел на войну… И Соня осталась… И осталась Наташа, влюбленная в Андрея Болконского. Андрей Болконский оставил маленькую княгиню… Да, оставил… Но там — была семья".

"А, вот оно что!.. У нее… Отец умер в тот страшный год… Мать последовала за ним в тот год, когда родилась ее Настя. У ней — нет семьи. У ней ее никогда не было. Она солдатская дочь. Семья — это, когда много… Братья, сестры, дяди, тетки… Какой муравейник кипел в семье Ростовых и такой же был муравейник и в семье автора "Войны и Мира". Там война украшена любовью… Да ведь"…

Валентина Петровна даже удивилась, как она этого не понимала раньше.

"Весь смысл жизни — в семье. От семьи — Родина — и в ней все. Замыкается круг…

Но это было. Не так давно — но это уже прошедшее. Она уже этого не застала и она не сумела создать этого ни себе, ни Насте… Изменились условия жизни. Семья — это дом… Поместье… деревня. Она не застала помещиков. Она нашла служащих, родилась у солдата. Ей — эта новая, прославленная теперь социалистами роевая жизнь города! В этой жизни — семьи не полагается. Есть — знакомые. И все хорошо, пока все благополучно. Пока ее папочка служил в Захолустном штабе и занимал видное место начальника дивизии — вся дивизия, вся округа Захолустного штаба были ее знакомые. Но, как только папочку уволили со службы, многие знакомые перестали ей кланяться. То же было и в Петербурге. Пока ее первый муж, профессор Тропарев был жив, — сколько и каких знакомых у ней было!.. Но он умер, общественное мнение бросило тень на нее, и где они — все эти Саблины, Барковы, Полуяновы, Стасские? И разве можно приехать к ним да еще с ребенком? Знакомые?..

Не примут… Выгонят?… Да и сама она на это никогда не решится. Вот к сестре, или брату она бы приехала. Это — свой дом. Но у ней нет близких. У папочки был брат. Но они как-то разошлись. Ее дядя служил по генеральному штабу… Говорят — корпусом командует… Нет… его она не знает".

Валентина Петровна нагнулась к дочке. На лице ее появилась нежная и грустная улыбка.

— Настенька, — шептала она. — Вот, постой, Настенька, дай только кончиться войне… Я это переменю. У тебя будут братцы и сестры… Много… много… Ну, три, четыре человека… Целая семья… И когда ты будешь большая и случится у тебя горе, ты не будешь так безконечно одинока. Ты не будешь не знать, куда тебе преклонить голову, как не знает твоя мама. Слышишь, Настенька?

Девочка улыбалась, протягивала ручонки к окну и, отворачиваясь от матери, кричала: — ма… ма!.

И не знала Валентина Петровна, что обозначал ее крик, потому что на русско-китайском языке, на каком говорила ее Настенька, — слово «ма» равно обозначало и лошадь и мама. Может быть, она услыхала за окном лошадей?

Да, эта будущая семья разрешала судьбы Настеньки взрослой, но нисколько не помогала самой Валентине Петровне и ее маленькой Hасте.

Куда же, в самом деле, даваться? Здесь станут ополченцы… Ехать в Петербург, где все эти ужасные воспоминания?.. В Москву?.. Она не знает Москвы.

У ней там даже знакомых нет… Ей все равно куда ехать. Куда-нибудь поближе к фронту… В Двинск, Смоленск, или Киев… Меблированные комнаты… Чужие вещи…

Чужие люди… Ну, познакомятся… Будут опять новые знакомые… Как здесь, Старый Ржонд… и Замятины.

Она напряженно смотрела на Настю. И все думала. "Да, ей теперь все понятно.

Семья и религия спасали человека от самого себя и выручали во всякой беде, даже в самой смерти утешали. Теперь, когда не стало семьи… когда веры становится все меньше, что же осталось?.. Нужен гашиш! нужен опиум… Вот откуда этот бешеный городской ритм жизни, эти громадные листы газет с никому ненужными статьями, которые забываются через пять минут после прочтения. Вот откуда эти машинистки, стенографистки, голодные секретарши, где-то работающие, вот откуда это метание по кинематографам и танцулькам, чтобы только забыться… Вот придет к ней горе, — а она одна-одинешенька с Настей. Ну и что?… Папиросы станешь курить… Как одурелая что-нибудь делать, лишь бы уйти от себя… А там — опиум… кокаин… Надо, надо, надо нам, Настенька, вернуться к Богу и семье! А, как вернешься, когда война!?. Что же сейчас-то делать"!?