Петр Краснов - Выпашь

Но Анеля вертелась у зеркала. Чао-ли ей дала серебряные украшения для волос и устраивала ей китайскую прическу.

— Ама! — капризно крикнула Анеля. — Ну ничего же у меня не выходит!

— Постойте, мисс, я вам закручу!

Чао-ли воткнула в каштановые косы Анели серебряную булавку с дрожащей на проволоке бабочкой.

— Все-таки слабо держится. Не так, как у тебя. Тряхнешь головой — и рассыплется.

— Чтобы крепко держалось, мисс, надо особого клею.

— Клею! Веше паньство!.. Слышишь, панно Валентина, клею! Маш тобе китайская прическа с клеем!

В соседней фанзе, отделенной от них картонной переборкой, Старый Ржонд отдавал приказания об ужине Казимиру.

— Ты возьми у хозяйки курицу, только смотри, которая не сама сыпи, а кантами, и приготовь суп с чумизой и пупками, а саму зажарь… Вот масла, пожалуй, и не достанешь… Тогда свари…

Валентина Петровна стояла над брошенными ею картинками семейного счастья. Она ожидала, когда Чао-ли кончит причесывать Анелю, чтобы приказать ей отнести картины хозяину. Ее лицо было печально.

"Семейное счастье", — думала она. — "Везде одно и то же. Во всех широтах и на всех меридианах — «их» думы об одном… Ужели — животные?… Только животные, жаждущие этих утех и нестерпимо боящиеся смерти… Как жаль, что я не религиозна…

Верую… молюсь… и плыву по жизни… Сама не знаю, что я… Нет, надо чем-нибудь заняться".

— Панно Валентина, да посмотри на меня. Хороша китаяночка?

Анеля в китайском розовом халате, расшитом гладью цветами, в сложной китайской прическе стояла посередине фанзы. Валентина Петровна подошла к зеркалу.

Мимоходом заглянула в него. Оно отразило поблеклые щеки, увядающее лицо. Так показалось рядом с невинною молодостью Анели.

— Прелестна, — сказала она. Сама думала с грустью: — "увянешь, как и я, испытав "семейное счастье". Опять думала о том, был ли то действительно Ермократ, или это так ей показалось.

И чувствовала, как зажившие было раны стали открываться и словно опять деревянная пила распиливала ее тело. Ей странным казалось, как могла смеяться и напевать из «Гейши» веселая Анеля.

Утром составляли программу увеселений и осмотра города. Старый Ржонд и Петрик вошли в женское отделение веселые и оживленные. Валентина Петровна с гостиничным бойкой готовила чай.

— Все устроено, — торжественно, загибая пальцы, говорил Старый Ржонд. — Во-первых честь имею вас поздравить: — местный фудутун, — Старый Ржонд подал красную продолговатую полоску бумаги, испещренную китайскими иероглифами, — местный фудутун, правитель града сего Танг-Вен-Фу, свидетельствуя свое почтение шанго — капитану — это значит мне, и русским мадама, да благословит их богиня плодородия двумя десятками маленьких карапузов…

— Шутишь, папуля. Там этого не написано, — перебила Анеля.

— Смотри… Читай.

Старый Ржонд протянул Анеле ярлык.

— Что я тут разберу.

— Тогда и не спорь. — Да дарует им Будда сто лет жизни, а Конфуций мудрость черепахи, Танг-Вен-Фу празднует сегодня день своей шестидесятой весны и просит пожаловать к нему на обед и парадный спектакль-оперу. Хотите?

— Тэж пытане… Что за вопрос!.. Так это интересно… Папочка, скажи этому самому Танг-Вен-Фу — что jе suis fоu…

— Анелечка… Единица из французскаго! Jе suis fоllе…

— Все равно: скажи Танг-Вен-Фу, что Анеля Же-сью-фу с ума спятила от его приглашения. И, конечно, его принимает… Панно Валентина, прости меня, что я так, но это виноват папа.

Валентина Петровна отвернулась от подноса с чашками. Ее лицо было бледно.

— Я бы, пожалуй, осталась, — сказала сна. — И как быть с Настенькой?

— Этот вопрос улажен, — сказал Старый Ржонд. Для вашей амы это будет такой праздник побывать среди своих. И Настеньке там будет не плохо.

— У меня же и голова болит… Их опера… Воображаю!..

— Панно Валентина, такой спектакль!.. И как я одна?… Меня надо шаперонировать! Вдруг там Танг-Вен-Фу влюбится в Анелю Же-сью-фу, а какой нибудь Сам-хо-чу заревнует… И будет кому-то кантами… Целая драма, а не опера!..

Валентина Петровна не могла отказать — она должна пожертвовать собою ради веселой гостьи.

— Во-вторых, на завтра — продолжал торжественным голосом Старый Ржонд — прогулка по городу и осмотр кумирни Бога Ада…

— Прелесть, — захлопала в ладоши Анеля. — В гостях у бога ада… В гостях у бога — да еще и ада!.. Слово хонору — ты, папа, сама прелесть!..

Обед и опера — они совмещались, опера шла в то время, когда гости, их было человек шестьдесят городской знати и именитых купцов, сидели за маленькими столиками, — безконечно утомили Валентину Петровну.

Ее музыкальное ухо совсем не переносило оркестра, состоявшего из трещоток, звуком напоминавших кастаньеты, флейты, длинного кларнета и двух инструментов, похожих на скрипки. Но еще более раздражало пение китайца, изображавшего героиню пьесы. Высокий, тонкий, надрывный голос, плачущий, жалобный, все повторял одну и ту же мелодию, точно стучался в запертые наглухо двери. Он временами покрывал треск кастаньет и свист флейты, временами сливался с ними и все возвращался к прежней несложной, незатейливой теме.

Кругом певицы-китайца стояли актеры. Певица была без маски в ярком гриме, актеры в громадных уродливых масках с косматыми бородами.

И названия пьес были странные и длинные. Или это так длинно выходило по-русски?

"Смерть императора и воцарение его сына", и другая пьеса: — "Как сын защищает отца". Там была королева хунхузов. И она пела так же жалобно и тонко, как первая актриса, и от ее пения веяло диким простором азиатских степей и пустынных песчаных плоскогорий.

Кругом курили из маленьких трубочек. Терпкий табачный дым кружил голову. Было противно смотреть, как Анеля пробовала есть по-китайски палочками и пыталась подхватить темно-бурого, блестящего, в пупырышках червя…

— Едят же во Франции улиток, — смеясь, говорила она. — Чем это хуже?

Валентине Петровне казалось, что эта ужасная музыка, это душу выматывающее пение ее готовит к чему-то несказанно страшному. Она сказала Старому Ржонду. Милый Старый Ржонд — он подпил немного Смирновской вишневки, ею угощал его радушный, с масляным, потом лоснящимся лицом Танг-Вен-Фу — ответил ей анекдотом про Амилахвари… Когда на парадном обеде генерал Сухотин сказал соседке, грузинской княжне, — и так, что князь Амилахвари это услышал, — что ему надоела игра зурначей, что это слишком дико и долго, и пора бы перестать, генерал Амилахвари перегнулся через стол и сказал Сухотину: — "ваше превосходительство, я в Пэтэрбургэ из вэжливости два часа Рубинштейна слушал"…

Валентина Петровна поняла намек. Ей оставалось до самого вечера слушать "из вэжливости" пение китайских певиц.