Петр Краснов - Выпашь

Она села на постели, руками протерла заспанные глаза, подошла к умывальнику и мокрым полотенцем освежила лицо. Машинально, привычным движением оправила смятые складки на платье. У двери все стучали. Трещала дверь. Ничего… подождут. Таня побежала открывать. Заглянула в комнату Валентины Петровны.

— Барыня, вставайте… Пришли… Да вы уже и встамши…

Точно и не удивилась этому.

Валентина Петровна подошла к зеркалу. В поздней ночи, казалось, тускло светили электрические лампочки. Валентина Петровна увидала свои ставшие громадными глаза.

Они были прекрасны и спокойны. Все ее страхи прошли. Да ничего страшного и не было. Ну, пришли — и уйдут… Главное, Петрик теперь далеко. Поди — уже за Гатчиной.

На ней было то самое платье, которое так любил Петрик. Она надела его, когда ожидала его. Она носила его и в Маньчжурии. Белое шерстяное, с широкой юбкой со складками, с широким поясом, в блузке с напуском на пояс и в кружевной горжетке.

Блузка высоко была зашпилена золотою брошью, тоже памятью о Маньчжурии: драконом с бриллиантовым глазом. На шее было жемчужное ожерелье. На запястье браслеты.

Все это показалось ей сейчас таким ничтожным и ненужным. Ноги ее слегка дрожали, но сама она была спокойна. Она открыла дверь и по маленькому коридору пошла в гостиную.

Там уже грозно и грубо в комнате стучали приклады. Громкие раздавались голоса.

Кто-то с треском откинул крышку рояля. Заиграли по клавишам. В столовой чей-то грубый бас спросил Таню: — Ну, где же твоя барыня?.. — последовало такое грубое ругательство, каких никогда, должно быть, эта комната не слыхала, — подавай нам ее на серебряном блюде!..

Громко и грубо захохотали.

— А вы вот что, коли пришли по какому делу, то и делайте, — строго сказала Таня, — а то не хорошо так ругаться. Вы не в кабаке.

В толпе примолкли. В это мгновение как раз и вошла в гостиную Валентина Петровна.

Те страшные китайские боги, что некогда пугали ее в Маньчжурии, показались ей детскими игрушками в сравнении с тем, что она сейчас увидала у себя в своей чистенькой и кокетливой гостиной. Бог ада Чен-Ши-Мяо, его ужасные ен-ваны, черти, распиливающие людей, все ужасы той кумирни, что ее когда-то так напугали, — все это были только страшные куклы. Здесь… В небольшой гостиной, всю ее сплошь наполняя, было человек двенадцать. Все они были с ружьями. На них были накручены пулеметные ленты и надеты патронташи. Одни были в солдатских шинелях, другие в черных штатских суконных пальто. Они были вооружены, но они не были солдатами. В свалявшихся грязных папахах на затылках, с какими то челками неопрятных волос на лбу, с лицами… откуда только могли они набрать столько уродов с узкими косыми глазами, с толстыми носами, с серыми, обвисшими от безсонницы щеками — они мало походили на людей. Смрадным дыханием, вонью неделями не сменяемого белья они сразу наполнили всю гостиную Валентины Петровны и сделали в ней непривычную духоту. Воздух стал спертым в нем тускло горели лампочки электрической люстры.

По всей квартире топотали эти люди. По коридору, на кухне в столовой, ванной — везде были слышны их грубые голоса, довольный хохот, стук сапог и громыханье прикладов, за штык волочимых ружей. Это все было так необычно грубо, так не похоже на жизнь, на все то, что привыкла видеть у себя на квартире Валентина Петровна, так, в конце концов, нежизненно, что Валентина Петровна подумала, что ее последним сном и окончилась ее жизнь, и то, что она видит теперь — это уже тот мир, где бог Чен-Ши-Мяо, где его ен-ваны, где черти… Впрочем, те наивные хвостатые черти, кого она видела тогда в кумирне, показались ей теперь просто милыми, в сравнении с этими людьми, в ком не было ничего людского и кто были образцом наглой грубости.

Один штыком ковырял в струнах раскрытого рояля, в то время как другой с ожесточением колотил по клавишам тяжелыми, темными, словно из чугуна отлитыми пальцами. Трое развалились на диване и дымили вонючими папиросами. Со стен снимали фотографии и картины. С пола содрали ковер. В него заворачивали бронзовые часы.

Появление Валентины Петровны обратило на себя общее внимание.

— Пожаловали, наконец… Товаришшы, скажить комиссару, товарищ буржуйка изволили проснуться.

Из кабинета Петрика вышел молодой человек небольшого роста. На нем была напялена черная кожаная фуражка — их тогда называли «комиссарками». Он был в расстегнутой кожаной куртке. Лицо с синими бритыми щеками было сухощаво. Длинный, тонкий, изогнутый нос клювом спускался над двумя клочками черных волос под самыми ноздрями. Человек этот, державший в руке большой и тяжелый револьвер, растолкал людей и подошел к Валентине Петровне. Теперь Валентина Петровна увидела и его тонкие кривые ноги в башмаках с обмотками. Она рассмотрела и его наглое жидовское лицо. Она поняла: пощады не будет.

Шум в гостиной продолжался. Стонали ковыряемые штыком струны ее прекрасного Эрара. Точно жаловались они хозяйке на насилие.

— Товарищи, — визгливо крикнул комиссар. — Попрошу минуту молчания…

Соблюдовайте революционную дисциплину.

И в наступившей тишине странно и необычно прозвучали слова, сказанный полным негодования грудным голосом.

— По какому праву вы осмелились ворваться ко мне, беззащитной женщине?… Вы…

Вооруженные… Что вам от меня, слабой и безоружной, нужно?

Валентина Петровна подняла голову. Между солдатских грубых лиц в дверях прихожей она увидала бледное лицо Тани. Сразу после ее слов стало на мгновение томительно тихо. Из коридора было слышно, как, плача, причитала там Марья: — "о, моя бариня. О, моя милая бариня… Что такое они деляют…" Еще и еще раз Валентина Петровна окинула громадными прекрасными глазами всю свою гостиную, все свои, когда-то так любимые, вещи. Какими ничтожными и ненужными они показались ей сейчас! Точно в эти минуты она со страшною быстротою росла. И, как не нужны бывают взрослой ее детские куклы, так не нужны были ей теперь все вещи — и самый ее рояль показался совсем лишним. Она поняла: она шла туда, все это не нужно. Ей казалось, что тело ее спадает с нее и обнажается ее душа. И эта душа ни в чем этом телесном не нуждалась.

— Имеется ордерок, гражданка, на обыск и требование арестовать вашего мужа, бывшего ротмистра Ранцева, как злостного саботажника.

Это сказал, выходя из-за комиссара, солдат, более чисто одетый, с интеллигентным лицом.

— Притом, — добавил он, пальцем показывая на сверкавшую бриллиантом брошь и золотые обручи браслетов, — сокрытие ценностей, составляющих народное достояние, само в себе уже носит характер преступления перед народом.

— Ах!.. Это?.. — с глубоким презрением сказала Валентина Петровна. Медленным, размеренным движением она отстегнула брошь, сняла с шеи ожерелье и с рук браслеты и бросила все это к ногам комиссара.