Петр Краснов - Ненависть

Конечно, она очень волновалась. Краска залила ея блѣдное, исхудалое, голодное лицо и придала ему грустную миловидность. Зрительный залъ казался темнымъ пятномъ, надъ которымъ розово-желтый сiялъ свѣтъ. Но начала она увѣренно и смѣло. Пѣть приходилось такiе пустяки, что просто не хотѣлось расходовать иа нихъ свой прекрасный сильный, хорошо поставленный голосъ.

«Коробейники» прошли съ успѣхомъ. Милый Гольдрей изъ за рояля поощрительно ей подмигивалъ.

Женя запѣла модную совѣтскую пѣсню. Она нарочито взяла тономъ выше, немного крикливо это вышло, но такъ какъ и на дѣлѣ поютъ работницы.

Какiя-то незримыя, невидимыя, духовныя нити потянулись къ ней изъ зрительнаго зала. Эти нити точно связали ее съ толпою и въ пустыя, пошлыя слова, Женя вкладывала всю силу своей юной души.

Въ залѣ ей подпѣвлаи:

Это Женѣ не мѣшало. Напротивъ ей казалось, что она овладѣваетъ толпой. Едва кончила — громъ рукоплесканiй, крики «бисъ», «еще», обрушились въ залѣ, Женя точно поплыла въ какомъ-то необъяснимомъ, небываломъ блаженствѣ. Наэлектризованная успѣхомъ, взволнованная она повернулась къ Гольдрею. Тотъ подалъ ей ноты. Одну секунду она колебалась.

— Вы думаете?… — чуть слышно сказала она и посмотрѣла въ залъ.

Теперь она ясно видѣла многихъ. Она видѣла дѣвушекъ, улыбавшихся ей, громко кричавшихъ матросовъ, солдатъ и рабочихъ и она повѣрила имъ. Съ обворожительной улыбкой подошла она къ рампѣ. Исаакъ Моисеевичъ что-то шепталъ на ухо комиссару. Тотъ кивалъ головой.

Женя глазами показала Гольдрею, что она готова.

И точно изъ покрытаго тучами неба, на землю клубящуюся дымными туманами блеснули яркiе солнечные лучи, точно въ знойный душный день вдругъ полилъ свѣжiй, ароматный лѣтнiй дождь — раздались танцующiе звуки шаловливаго грацiознаго аккомпанимента и сейчасъ же весело и зздорно зазвучалъ свѣжiй далеко несущiй голосъ Жени.

Гдѣ была эта чудодѣйственная Брента?.. Въ какой, такой Италiи протекала она?.. Точно колдовскими какими чарами уничтожила она голодное, трупное смердѣнiе толпы и несла невѣдомые ароматы чужой, богатой, нарядной, прекрасной страны… «Догнать и перегнать»… мелькнула задорная мысль, пока Гольдрей игралъ аккомпаниментъ между куплетами. Звучно, сочно, красиво понесся снова ея голось, будя новыя, чужiя и чуждыя чувства..

Женя кончила… Нѣсколько мгновенiй въ залѣ стояла тишина. Не то зловѣщая, не то торжественная. Женя ясно услыхала, какъ важный комиссаръ сказалъ Исааку Моисеевичу:

— Онѣ всегда неисправимы. Дворянско-помѣщичiй уклонъ… Народу нельзя показывать красоту. Красота это уже религiя. Это уже Богъ. При марксизмѣ все это просто недопустимо.

Исаакъ Моисеевичъ сидѣлъ красный и надутый, очень, видимо недовольный.

Кто-то сзади крикнулъ:

— Долой буржуёвъ…

Визжащiй, женскiй голосъ вдругъ прорѣзалъ напряженную тишину крикомъ:

— Кирпи-и-ичики!..

Исаакъ Моисеевичъ повернулся къ комиссару:

— «Кирпичики», — сказалъ онъ такъ громко, что Женя каждое его слово отчетливо слышала. — Лучшая вещь, созданная временемъ. Въ ней ярко чувствуется ритмъ заводской жизни. Это настоящая пролетарская музыка, безъ всякаго уклона.

И строго, тономъ приказанiя крикнулъ Женѣ:

— «Кирпичики»!..

Женя послушно поклонилась и сквозь невидимыя слезы запѣла пронзительнымъ голосомъ:

Къ концу второго отдѣленiя въ зрительномъ залѣ стало еще душнѣе и отвратительною вонью несло изъ зала отъ голодной, усталой, разопрѣвшей толпы. Народный комиссаръ уѣхалъ и на его мѣстѣ развязно сидѣлъ Нартовъ и въ подчеркнуто свободномъ, «товарищескомъ» тонѣ говорилъ съ Исаакомъ Моисеевичемъ. Въ заднихъ рядахъ курили, что было строго запрещено. Кое гдѣ дѣвицы сидѣли на колѣняхъ у своихъ кавалеровъ. Въ проходѣ раздавались пьяные крики. Кого-то выводили.

— стояло: — «Гр. Жильцова. Декламацiя».

Жена знала, что, когда стали спиной къ Пушкину и лицомъ къ Демьяну Бѣдному и Есенину — искать стиховъ у старыхъ классиковъ — а сколько и какихъ прекрасныхъ — она знала — нельзя. Она обожглась на Глинкѣ въ первомъ отдѣленiи, но она не образумилась. Ей совѣтовали сказать куплеты про Чемберлена, или красноармейскую частушку про Чанъ-Кай-Шена:

Это было въ духѣ публики и должно было произвести фуроръ, это кромѣ того соотвѣтствовало и политическому моменту, но Женя не сдавалась.

«Догнать и перегнать» толпу!

Женя знала, что совѣтская власть къ поэтамъ футуристамъ относится благосклонно. Гумилева она разстрѣляла, но скорѣе изъ административнаго усердiя, чѣмъ по убѣжденiю. Стихи-же Блока, Волошина, Анны Ахматовой среди мо-лодыхъ Вуз-овцевъ были въ большомъ ходу. Они почитались модными и отвѣчали духу времени. Въ нихъ порою слышалось то дерзновенiе, которое почиталось молодежью превыше всего. Часто въ нихъ было два смысла — бери любой, какой тебѣ больше по вкусу. Иногда звучала и тонкая насмѣшка надъ религiей и родиной, что забронировывало ихъ отъ придирокъ не въ мѣру усердныхъ большевицкихъ цензоровъ.

Женя подняла голубые глаза выше толпы, чтобы не видѣть лицъ и сказала:

— «Святая Русь», стихотворенiе Максимилiана Волошина.

Грудной голосъ былъ низокъ и звучалъ съ тѣмъ прiятнымъ надрывомъ, съ какимъ читали стихи лучшiя русскiя драматическiя актрисы. Въ немъ отразилась школа Савиной, Стрепетовой, Комиссаржевской, Читау, Ведринской…

Женя была увѣрена въ себѣ. Казалось самый звукъ ея голоса долженъ былъ растворить двери сердецъ слушателей, дойдти до ихъ Русскаго нутра.

— Святая!.. Гмъ… Къ растудыкиной матери всѣхъ святыхъ, — раздался чей-то мрачный, пьяный басъ.

Истерическiй женскiй голосъ поддержалъ его.

— Нонче святыхъ болѣ нѣтъ! Нечего народъ зря морочить!

— И никакихъ Максимилiановъ… Товарища Волошина! — крикнулъ, прикладывая руку рупоромъ ко рту, молодой человѣкъ въ черной толстовкѣ.