Петр Краснов - Ненависть

Чекистъ подошелъ къ Матвѣю Трофимовичу и рѣзко схватилъ его за руку. Марья Адреевна торопливо переводила чекисту, что говорилъ Матвѣй Трофимовичъ.

Чекистъ, сжимая до страшной боли руку Матвѣя Трофимовича и выворачивая ее, шепталъ ему съ угрозою:

— Молчи, язва!.. Замолчи, пока живъ, недорѣзанный!.. Къ стѣнкѣ гадъ, захотѣлъ?.. Откуда взялся паршивый старикъ!..

— Леди и джентльмены, — кричалъ между тѣмъ Матвѣй Трофимовичъ, — меня арестовываютъ… Меня возможно, разстрѣляютъ за мои слова, за сказанную вамъ правду. Весь совѣтскiй союзъ, куда вы прiѣхали изъ любопытства — колоссальный, въ мiрѣ никогда раньше не бывшiй обманъ, и вы должны это знать…

Чекистъ жесткою, грубою ладонью зажалъ ротъ Матвѣю Трофимовичу. Тотъ успѣлъ еще выкрикуть:

— Я ученый… математикъ… профес…

Матвѣя Трофимовича потащили черезъ толпу. Интуристы со страхомъ и любопытствомъ смотрѣли на несчастнаго старика. Марья Андреевна визжала:

— Это сумасшедшiй!.. Слуга стараго режима!.. Царскiй рабъ, лишившийся дарового куска хлѣба и озлобленный клеветникъ на совѣтскiй союзъ… Слѣдуйте за мною, леди и джентльмены, и не обращайте вниманiя на сумасшедшаго, какiе во всякой странѣ могутъ быть.

Антонскому не удалось пробраться дальше тѣхъ комнатъ, гдѣ были картины Голландской школы. Онъ остался въ небольшихъ, свѣтлыхъ, уютныхъ пакояхъ, гдѣ висѣли маленькiе, изящные холсты Вувермана со всадниками въ шлемахъ и латахъ на пѣгихъ пузатыхъ лошадяхъ, гдѣ были тихiе каналы, озера, каменные трактиры и соленый юморъ при изображенiи деревенскихъ пирушекъ. Черезъ анфиладу комнатъ Антонскiй видѣлъ еще какъ-то особенно радостно освѣщенный iюньскимъ солнцемъ Венецiанскiй видъ, оранжевыя пятна домовъ, темный каналъ и на немъ рогатую черную гондолу съ яркимъ пятномъ зонта надъ нею.

Онъ издали слышалъ рѣзкiй голосъ Марьи Андреевны, потомъ кто-то, — онъ не могъ разобрать кто, — взволнованно и, срываясь на крикъ, что-то говорилъ по англiйски во внезапно и напряженно затихшей толпѣ интуристовъ, потомъ и какъ-то это вышло совсѣмъ непонятно и неожиданно для Антонскаго, онъ увидалъ чекистовъ, которые вели подъ руки, совершенно не сопротивлявшагося Матвѣя Трофимовича.

Антонскiй въ страшномъ испугѣ отвернулся и прижался лицомъ къ маленькой батальной картинѣ и точно нюхалъ краски. Его сердце мучительно и сильно билось. Онъ безумно боялся, что вдругъ Матвѣй Трофимовичъ узнаетъ его и обратитъ на него вниманiе чекистовъ. Но Матвѣя Трофимовича такъ быстро провели черезъ галлерею, что онъ не посмотрѣлъ на Антонскаго.

Только спустя нѣкоторое время, когда вошедшiй сторожъ направился къ Антонскому, тотъ опамятовался. Жгучiй стыдъ бросилъ ему краску въ лицо.

«Я долженъ былъ», — думалъ онъ, все болѣе и болѣе краснѣя, — я долженъ былъ освободить его, объяснить имъ, кто онъ… Я долженъ былъ вырвать его изъ ихъ рукъ… Какъ?.. Что?.. Вырвать изъ когтей этихъ могучихъ и злобныхъ звѣрей?.. Куда его повели?.. Можетъ быть, я еще могу быть ему полезнымъ…

Страхъ за себя и равнодушiе къ участи другого, чувства такъ хорошо и крѣпко привитыя совѣтскимъ гражданамъ, вдругъ смѣнились жаждою движенiя, желанiемъ какъ то помочь, что-то сдѣлать свояку. Антонскiй вышелъ изъ Эрмитажа. Все такъ-же равнодушно и — Антонскому показалось — скучно свѣтило полуденное iюньское солнце. По поломаннымъ торцамъ смерчомъ завивалась пыль. Чекисты и «мильтоны» похаживали по улицѣ и группой стояли у зданiя Окружнаго Штаба. Голубой папиросный дымокъ поднимался надъ ихъ сѣрыми, длинными рубашками, тамъ слышался грубый смѣхъ. Въ автокарахъ, привезшихъ интуристовъ дремали шофферы.

Антонскiй наискось перешелъ громадную площадь Урицкаго. Онъ шелъ теперь домой, чтобы предупредить Ольгу Петровну.

Онъ сдѣлалъ это неумѣло и неосторожно и, когда Ольга Петровна упала на полъ и забилась въ слезахъ, несвязно что-то мыча, Антонскiй совершенно растерялся и сталъ звать на помощь. По счастью Летюхина была дома… Она помогла Антонскому уложить Ольгу Петровну въ постель, принесла ей воды и, выслушавъ нескладный разсказъ Антонскаго, вразумительно сказала ему:

— Вы вотъ что гражданинъ, чѣмъ панику то разводить вы вотъ что. Тутъ дѣло простое, можно даже сказать — обнаковенное дѣло. Засыпался вашъ Матвѣй Трофимовичъ, ну и забрали его. Какъ-же иначе то?.. Это вамъ не при царизмѣ, когда все позволено. Теперь ничего не позволено. Однимъ словомъ — молчи, не дыши… Ежели вы говорите, что чекисты его повели, не иначе, какъ на Шпалерку, въ Гепеу. Наврядъ ли на Гороховую, или въ Кресты. Вы, гражданинъ, вотъ что. Съѣздите туда, подушку, одѣяло отвезите, узнайте отъ сторожей, что и какъ?.. Вездѣ люди… Безъ людей-то какъ и быть?.. Можетъ быть, и свиданiе какое тамъ допустятъ… Отъ сумы, да отъ тюрьмы, кто уйдеть. Онъ, гражданинъ то вашъ, — старый… Можетъ и такъ обойдется. Ну тамъ постращаютъ его какъ слѣдуеть, да и отпустятъ. Что онъ тамъ, никого не убилъ… Не укралъ…

Слова Летюхиной подѣйствовали на Антонскаго странно успокоительно. Эта женщина какъ то лучше знала и разбиралась въ совѣтскихъ порядкахъ и обычаяхъ. Ольга Петровна затихла и лежала безъ движенiя. Антонскiй все равно ничѣмъ не могъ ей помочь. Онъ забралъ подушку, одѣяло Матвѣя Трофимовича и его куртку и голодный, усталый, обуреваемый жаждою дѣятельности помчался на трамваѣ на Шпалерную улицу въ домъ предварительнаго заключенiя.

Вернулся Антонскiй уже подъ самую ночь, когда Шура сварила немудреную похлебку, привела въ себя Ольгу Петровну и кормила ее.

— Дайте и мнѣ поѣсть, — жалобно сказалъ Антонскiй, ни съ кѣмъ не здороваясь и садясь къ столу. — Смерть, какъ ѣсть хочется… Съ утра…

Ольга Петровна его перебила:

— Что Матвѣй, — строго сказала она.

Антонскiй смутился. Какъ могъ онъ такъ забыться?.. Все проклятый голодъ!.. Шура наложила ему рисовой каши на водѣ. Остатокъ парижской посылки.

— Нашелъ его на Шпалерной.

— Видалъ?..

— Нѣтъ… Къ нему не пускаютъ… Да, тамъ… Цѣлый департаментъ… И, какъ бы — кассы. Надо номеръ знать… Все по номерамъ… Насилу добился… Онъ теперь — 928-й номеръ… Обѣщали все передать. Вотъ и росписку даже дали… Сказали… — тамъ, люди какiе-то, тоже приходили, такъ посовѣтовали — непремѣнно, чтобы «передачу» — хлѣба, картофеля варенаго… хорошо огурца… говорятъ… ихъ… не кормятъ… только вода горячая… Это люди мнѣ говорили тамъ…

— Да… Непремѣнно, — сказала Ольга Петровна. — Я это сама понимаю… Я сама… Передачу…

Они все говорили громко. Теперь уже нечего было стѣсняться. Горе вошло къ нимъ, свершилось, и казалось, что уже ничего не можетъ быть хуже того, что случилось.

— Да… Передачу?.. Женюша, милая, посмотри, что у насъ тамъ осталось?