Петр Краснов - Ненависть

Коммунистическая работа — инструктированiе отдѣловъ въ провинцiи, наведенiе порядка въ насаждаемыхъ колхозахъ, обобществленiе всего имущества и орабоченiе всѣхь гражданъ, борьба на религiозномъ фронтѣ — дѣла было уйма, дѣла отвѣтственнаго, серьезнаго и труднаго. Онъ говорилъ, поучалъ — Драчъ дѣйствовалъ, Непремѣнный членъ конференцiи по аэрофикацiи, членъ совѣщанiя редакторовъ фабрично-заводскихъ газетъ, организаторъ перво-майскихъ комиссiй, предводитель бригадъ молодняка, посылаемыхъ для наведенiя порядка въ разныхъ совѣтскихъ учрежденiяхъ — онъ объѣздилъ за эти годы всю совѣтскую республику, былъ на Днѣпро-строѣ, былъ въ Сибири и на Дальнемъ Востокѣ, вездѣ исправляя плановую работу и выпрямляя «право-лѣвацкiй» уклонъ.

Сейчасъ они прибыли въ Ленинградъ по вызову товарища Малинина. Старый партiецъ — Малининъ — тоже за эти девятнадцать лѣтъ далеко шагнулъ впередъ по коммунистической iерархической лѣстницѣ. Политическiй комиссаръ при красно знаменныхъ армiяхъ — онъ былъ подъ Царицынымъ въ 1919-мъ году, когда сражались съ Деникинымъ и подавалъ тамъ мудрые совѣты Сталину и Ворошилову, онъ съ Фрунзе побѣждалъ Врангеля въ Крыму, и съ Тухачевскимъ сражался противъ поляковъ. Теперь, членъ рев-воен-совѣта, кавалеръ орденовъ Ленина, Краснаго Знамени и Красной Звѣзды, онъ занималъ видное мѣсто въ комиссiи по механизацiи армiи.

— Размѣнять меня на прошлое, — говаривалъ онъ въ кругу своихъ подчиненныхъ, бывшихъ царскихъ генераловъ и полковниковъ, «спецовъ» при рев-воен-совѣтѣ, - пожалуй буду въ родѣ какъ инженерный, полный генералъ со звѣздами и лентой.

Впрочемъ, военную, красноармейскую форму онъ почти никогда не носилъ, ходилъ, какъ всѣ совѣтскiе сановники, въ толстовкѣ чернаго сукна, въ шараварахъ и высокихъ сапогахъ, въ черномъ штатскомъ длинномъ пальто и рабочей кепкѣ.

Онъ жилъ въ реквизированномъ барскомъ особнякѣ, на набережной Невы и, обыкновенно, лѣстница, прихожая и прiемная были полны рослыми чекистами его охраны, секретарями, юркими молодыми людьми, слѣдившими, чтобы никто постороннiй не могъ пробраться къ важному комиссару.

Въ тотъ позднiй вечернiй часъ, когда было назначено Володѣ и Драчу прiѣхать къ Малинину — въ особнякѣ было темно, и на звонокъ у наружнаго подъѣзда, къ большому удивленiю Драча, знавшаго комиссарскiе порядки, имъ отвориль самъ Малининъ.

Володя съ трудомъ узналъ въ старикѣ, одѣтомъ въ какой-то полу-длинный, мягкiй кафтанъ, отворившемъ имъ двери суроваго и непреклоннаго Малинина. Старому партiйцу было теперь за шестьдесятъ. Сѣдые волосы остались только на вискахъ и вокругъ шеи, они торчали точно перья у птицы, непослушные гребенкѣ. Маленькая сѣдая бородка и жесткiе стриженные усы надъ сухою лиловою губою придавали Малинину еще болѣе старый видъ. Лицо было въ глубокихъ морщинахъ и было темно-шафрановаго цвѣта, виски ввалились и посинѣли.

Малининъ показалъ вошедшимъ на вѣшалку, чтобы они повѣсили сами пальто и шапки и потомъ повелъ ихъ по лѣстницѣ во второй этажъ. Все это дѣлалось молча и въ полной тишинѣ и было похоже на то, что Малининъ боялся, что шофферъ автомобиля, на которомъ прiѣхали Володя и Драчъ и милицейскiй наружной охраны услышатъ его голосъ. Все такъ-же молча и точно таинственно они прошли въ глубь квартиры, Малининъ ввелъ гостей въ свой кабинетъ, тщательно заперъ двери, пустилъ свѣтъ и только тогда внимательно посмотрѣлъ на своихъ старыхъ товарищей.

— Побѣлѣ-ѣлъ…, - сказалъ онъ, глядя на сѣдые волосы Драча. — Ну да и всѣ мы тутъ… Старая гвардiя… Износились… Устали… Ахъ, какъ устали… И разочаровались…

Онъ протянулъ гостямъ раскрытый портъсигаръ.

Въ комнатѣ было свѣтло и Володя разсматривалъ обстановку комиссарскаго кабинета. Малининъ сидѣлъ за большимъ письменнымъ столомъ, гостей усадилъ въ старинныя ошарпанныя кресла съ протертой обивкой; съ боку стоялъ небольшой столикъ съ пишущей машинкой, въ углу высокiй несгораемый шкафъ. Малининъ зажегъ небольшую лампочку съ синимъ стекляннымъ абажуромъ, стоявшую на столѣ и попросилъ Драча выключить висячую лампу. Въ кабинетѣ стало сумрачно, но уюта не прибавилось. Углы комнаты потонули въ тѣни. Отъ того, что письменный приборъ на столѣ былъ сборный, что какъ то небрежно и неаккуратно были положены бумаги, что въ книжномъ шкафу противъ стола со стеклянными дверцами почти не было книгъ, а были навалены какiя то растрепанныя брошюры и старыя газеты, въ кабинетѣ было точно въ покинутомъ домѣ, откуда уѣхали хозяева. Впрочемъ это было почти повсюду въ квартирахъ партiйцевъ, занимавшихъ чужое, разорявшихъ это чужое и ничего «своего» въ нихъ не вносившихъ.

Молча закурили папиросы. Володя прислушался. Чуть былъ слышенъ мѣрный плескъ волнъ на Невѣ, да на каминѣ, на мраморной доскѣ какъ то торопливо и безпокойно тикали большiе бронзовые часы.

— Я пригласилъ васъ, товарищи, — началъ тихимъ голосомъ Малининъ, — чтобы сообщить вамъ о томъ, что явилось плодами моихъ глубокихъ размышленiй въ эти годы. Вы были первыми моими учениками. Васъ я первых пригласилъ и принялъ въ мою ячейку, васъ связалъ кровью съ партiей и васъ посвятилъ въ тайны марксизма.

Казалось, что Малинину трудно было говорить. Онъ сдѣлалъ нѣсколько длинныхъ затяжекъ, выпустилъ дымъ и, окутавшись имъ продолжалъ:

— Самъ я крестьянинъ… Моя мать въ селѣ и посейчасъ понемногу хозяйствуетъ, а ей за восемьдесятъ лѣтъ… По образованiю я инженеръ, въ свое время я окончилъ Технологическiй Институтъ и законы механики мнѣ хорошо извѣстны. Механика — это жизнь. Нарушить законы механики — значитъ нарушить самую жизнь. Это ведетъ къ смерти. Къ гибели. Такъ вотъ… Я замѣчаю, что наша правящая партiя за послѣднее время, а, можетъ быть, это было и всегда, только слишкомъ занятый, увлеченный пафосомъ революцiи, я этого не замѣчалъ, наша правящая партiя нарушаетъ законы механики… Отъ этого чѣмъ дальше, тѣмъ больше мы, а съ нами и государство, нами управляемое, отходить отъ жизни. Мы заблужались… Коммунизмъ — это не жизнь, но противное жизни… Коммунизмъ — это смерть… Ибо онъ противъ законовъ механики. Просто говоря коммунизмъ — утопiя…

— Что ты хочешь этимъ сказать?… — сказалъ Драчъ и внимательно и остро посмотрѣлъ въ глаза Малинину. Тотъ стойко выдержалъ его взглядъ.

— Я хочу сказать, товарищи, что одинъ лоскутъ человѣческой кожи, выкроенный изъ живого человѣка сталъ для меня дороже всѣхъ революцiй.

— Вотъ ка-акъ, — протянулъ Драчъ, — поздно, товарищъ, ты это надумалъ. Что-же ты не думалъ объ этомъ, когда былъ подъ Царицынымъ, или когда шелъ на Кiевъ? Тамъ не лоскуты драли съ живыхъ людей, а цѣликомъ сдирали съ нихъ шкуры.

— Знаю… Каюсь… Но тогда былъ пафосъ… А потомъ — водка… кокаинъ… женщины… Совѣсть была придушена. Некогда было одуматься. Совѣсть спала.