Петр Краснов - Ненависть

— Да чего же, Тихонъ Ивановичъ, еще такого?.. — А вотъ слушай… Послали. Ну, конечно, мать не утерпѣла, поручила съ оказіей моему Степану въ корпусъ разнаго деревенскаго гостинца отвезти. Онъ и отвезъ. А только какъ эти гостинцы то намъ обернулись, мы лѣтомъ узнали, когда Степа къ намъ на вакаціи пріѣхалъ… Да. Подлинно гадъ…

Тихонъ Ивановичъ покрутилъ головою и прошелся по горницѣ. Колмыковъ опять завозился. — Нѣтъ… Сиди… сиди… Не обращай на меня вниманія. Какъ все это начну вспоминать, такъ ажъ кровь кипитъ, не могу сидѣть. Пріѣхалъ къ намъ Степа и черезъ малое время заявляетъ мнѣ, что онъ по окончаніи корпуса не желаетъ идти въ военное училище, чтобы по примѣру отцовъ и предковъ служить Царю и Родинѣ въ строю, но пойдетъ въ Политехническій Институтъ…

— Да ить не пошелъ-же…

— Не пошелъ… Да какіе у насъ разговоры были… «Всѣ«- это онъ мнѣ сказалъ, «всѣ люди братья и не могу я въ братскую грудь стрелять, а теперь развитіе техники столь могущественное, что всякій долженъ, если желаетъ быть полезнымъ народу, именно техническія науки изучать…». Здравствуйте, пожалуйста… Ну, ладно… Понялъ я откуда этотъ вѣтеръ задулъ. Значить, тотъ мнѣ подъ самое сердце напакостилъ, сына моего развратилъ. Будь другія времена, кажется, взялъ-бы тутъ же нагайку, да на совѣсть его и отлупцевалъ-бы.

— И то. Ить вы отецъ. Значитъ право ваше такое, чтобы сына уму разуму учить…

— Отецъ… Да времена, Николай Финогеновичъ, не тѣ стали. Не тѣ нонеча люди. Поглядѣлъ я на Степу и мнѣ показалось, что и онъ такой же, какъ Володя сталъ. Глаза отъ меня отводить. Взглядъ неискренній, чужой. Ну я спорить не сталъ. Время, думаю, обломаетъ его. Да и кадетская накваска въ немъ видать все таки осталась. А тутъ на мое счастье Шурка племянница пріѣхала, закрутила, заворожила, опять его ко мнѣ повернула, поговорилъ я съ нимъ и вышибъ дурь эту изъ головы. А то, повѣришь-ли, я и самъ было чуть не сталъ сына своего родного ненавидѣть.

Тихонъ Ивановичъ кончилъ разсказъ. Колмыковъ, наконецъ, могъ проститься и уйти…

На другой день, задолго до свѣта, Тихонъ Ивановичъ съ фонаремъ «летучая мышь» пошелъ запрягать сани. Наденька въ длинной казачьей шубѣ, въ теплой шлычкѣ, въ валенкахъ, совсѣмъ, какъ простая казачка вышла провожать мужа. Рано потревоженныя лошади храпели, когда работникъ вздѣвалъ на нихъ хомуты и протягивалъ шлейки. Отъ супони и гужей сладко пахло дегтемъ, изъ конюшни тянуло навознымъ паромъ. По темному двору квадратами легъ свѣтъ отъ оконъ. Аннушка въ шубкѣ на опашь, въ ковровомъ платкѣ носила и укладывала въ низкія и широкія розвальни рогожные кульки съ ярлыками. Собаки подлѣ суетились и внимательно, со вкусомъ обнюхивали посылки. Со двора отъ свѣта оконъ и фонарей небо казалось темнымъ и холоднымъ.

— Ну, кажется все, — пересчитывая кульки, сказала Наденька. — Олечкѣ въ Петербургъ, Машенькѣ въ Гатчино, батюшкѣ въ Москву, это вотъ особо — отъ Николая Финогеновича.

— Готово, что-ли, — хриплымъ, непроспавшимся голосомъ спросилъ Тихонъ Ивановичъ,

— Пожалуйте ѣхать, — протягивая скрутившіяся ременныя вожжи, отвѣтилъ работникъ.

Тихонъ Ивановичъ взялся за грядки саней.

— Ну, съ Богомъ…

Въ тяжелой, длинной шубѣ, въ высокой папаxѣ, въ валенкахъ Тихонъ Ивановичъ долго умащивался на сѣнѣ покрытомъ ковромъ. Лошади тронули. Работникъ побѣжалъ открывать ворота. Наденька шла рядомъ.

— Тиша, — сказала она. — Что я тебя попрошу…

— Ну что, дорогая, — придерживая лошадей, сказалъ Тихонъ Ивановичъ.

— Какъ рынкомъ-то проѣзжать будешь, посмотри, нѣтъ-ли тамъ елочки?

Мягкая улыбка показалась подъ усами Тихона Ивановича.

— На что намъ, родная, елочка? Малыхъ дѣтей у насъ нѣтъ.

— А все посидимъ, посмотримъ, какъ горитъ она. Шурочка прислала мнѣ украшенія, Женя свѣчки, Гурочка фейерверкъ комнатный. Зажжемъ и всѣхъ своихъ такъ то славно вспомнимъ. У каждаго изъ насъ такая, поди, горитъ. На звѣзду погляжу, подумаю: — у Олечки такая, у Маши, у Мити въ Пржевальскѣ въ полковомъ собраніи, у батюшки… Точно какъ и они всѣ съ нами побудутъ. Сердце отмякнетъ.

— Ладно. Привезу. Если на рынкѣ не будетъ, я къ Петру Ѳедоровичу проѣду, у него въ саду молоденькую срубимъ.

— Развѣ рѣшилъ все таки ѣхать къ нему?

— Хочу жеребца того, что я тебѣ разсказывалъ, поторговать. На службу въ январѣ идти, сотней командовать, надо коня имѣть на совѣсть.

— Дорого проситъ… Намъ не управиться.

— Просить тысячу, дамъ шестьсотъ, глядишь и поладимъ. Свой онъ — не чужой. Одного училища… Уступитъ…

Тихонъ Ивановичъ попустилъ лошадей. Мимо него проплыла безконечно милая, родная голова въ шлычкѣ съ неубранными со сна волосами, словно чужая въ тяжелой казачьей шубѣ. Стукнулъ обводъ саней о столбикъ у воротъ, покачнулись на ухабѣ сани.

Въ степи казалось свѣтлѣе. Сильно вызвѣздило на темно синемъ небѣ. Звѣзды подъ утро разъигрались. На рѣсницы иней налипъ и отъ него казались звѣзды громадными и мутными. Сухая позёмка шуршала по обледенѣлому, крѣпкому насту. Лошади по льдистой мало наѣзженной дорогѣ бѣжали легко и споро. Комья снѣга щелкали по холщевымъ отводамъ саней. Клонило ко сну. Безконечной казалась степная дорога и длинной зимняя ночь. Все не погасали въ небѣ звѣзды, не блѣднѣлъ востокъ, не загоралась румяная заря.

«Такъ, такъ», — думалъ тихую думу Тихонъ Ивановичь. — «Что-же, если ей такъ хочется и зажжемъ мы у себя елочку, какъ у людей и вспомнимъ родныхъ и близкихъ. Можетъ-быть, изъ станицы барышни Чебаковы пріѣдутъ, ряженые какіе нибудь набредутъ на елочные наши огни, все ей, моей милой Питерской птичкѣ, веселѣе станетъ. Рождество Христово… Святки. Привыкла они, чтобы съ елкой ихъ встрѣчать».

Лошади бѣжали — тюпъ, тюпъ… Летѣли комья снѣга, и не замѣтиль Тихонъ Ивановичъ, какъ вдругъ погасли въ небѣ звѣзды, какъ позеленѣло холоднее небо, а на востокѣ широко раздвинулась степь и бѣлое вдали небо слилось со снѣговыми просторами.

Послѣднія субботу и воскресенье передъ Рождествомъ семьи Жильцовыхъ и Антонскихъ сходились вмѣстѣ. Или Жильцовы ѣхали въ Гатчино къ Антонскимъ, или Антонскіе всѣмъ своимъ дѣвичьимъ царствомъ пріезжали въ Петербургъ. Это была традиція семьи. Въ этомъ году Марья Петровна съ Шурой, Мурой и Ниной пріехала къ сестрѣ на Кабинетскую улицу и къ великой радости Жени, счастливому смущенно Гурочки и негодование Вани: — «дѣвчонки!!» — женское царство водворилось въ квартирѣ Ольги Петровны.

Въ субботу обѣдали раньше, ко всенощной не пошли: — «некогда, никакъ не управиться… Такъ много надо сдѣлать»… послѣ обѣда раздвинули обѣденный столъ, положили доски, низко спустили надъ столомъ лампу и подъ руководствомъ Шуры принялись клеить и раскрашивать бонбоньерки и украшенія для елки. Мура, Ваня и Нина на одномъ концѣ стола клеили по готовымъ трафаретамъ гирлянды и цѣпи и оклеивали пестрою бумагою коробки. Подъ самой лампой въ благоговѣйномъ молчаніи уткнулись въ работу сама Шура, Женя и Гурочка. Пахло крахмальнымъ клейстеромъ — глубокая тарелка съ нимъ стояла съ края стола. Дѣти возились подлѣ нея, выхватывали другъ у друга большую кисть, смѣялись и кричали. Подъ лампой Гурочка, насупивъ брови, по чертежу, начерченному Шурой сосредоточенно клеилъ затѣйливую звѣзду, всѣмъ звѣздамъ звѣзду, какой нигдѣ и ни у кого не было, звѣзду, созданную творческимъ геніемъ Шуры. Женя по указанію двоюродной сестры накладывала краски на изящную коробочку.