Петр Краснов - Подвиг

«Сейчасъ говоритъ Москва».

Тринадцать лѣтъ онъ не слыхалъ, какъ говоритъ Москва. Тринадцать лѣтъ Москва была для него недостижимымъ, мертвымъ голосомъ. И если бы мертвецъ заговорилъ изъ гроба, впечатлѣнiе не было бы болѣе сильнымъ.

«Сейчасъ говоритъ Москва».

Ранцевъ напрягъ все свое вниманiе. Какъ она говорила!..

Жидовскiй, картавый и даже въ мембранѣ аппарата наглый голосъ самодовольно повѣствовалъ:

— Товаг'ищи, день пег'ваго мая во всей западной Евг'опѣ явился блестящей побѣдой пг'олетаг'iата надъ буг'жуазiей. Гг'омадныя толпы голодныхъ, затг'авленныхъ нѣмецкими фабг'икантами г'абочихъ вышли изъ Нейкольна въ Бег'линъ и пг'одемостг'иг'овали величiе и мощь пг'олетаг'iата. Испуганная полицiя пг'итихла, и въ Бег'линѣ мы имѣемъ полную побѣду. Ског'о тамъ будетъ пг'олетаг'ская г'еволюцiя. He пг'ойдетъ и мѣсяца — кг'асныя знамена совѣтовъ взовьются надъ двог'цами упитанныхъ банкиг'овъ. Въ Паг'ижѣ миг'ный пг'аздникъ тг'удящихся был омг'аченъ кг'овавымъ безчинствомъ Кiаппа, этого вг'ага фг'анцузской бѣдноты… Но, товаг'ищи, не долго и там тег'пѣть пг'итѣсненiя капиталистовъ. Кг'овавая месть наг'ода неуклонно ведетъ къ гильотинѣ…

— Все одно и тоже, — сказалъ Немо, — какъ имъ не надоѣстъ и слушать эту белиберду.

— Какъ видите, — сказалъ Шулькевичъ, — они давно вывѣтрились. И ихъ никто не слушалъ бы, если бы…

Онъ сдѣлалъ знакъ, чтобы слушали.

Плавные звуки большого оркестра вдругъ раздались въ домикѣ, точно подъ сурдинку. Несказанная Русская красота ихъ пополнила.

Играли оперную увертюру.

— «Русланъ и Людмила», — благоговѣйно прошепталъ Шулькевичъ.

Ранцевъ закрылъ глаза. Ему казалось, что онъ не только слышитъ, но и видитъ то, что происходитъ въ театрѣ. Передъ нимъ всталъ громадный зрительный залъ стараго театра, того театра, который не зналъ никакихъ большевиковъ. Онъ вдругъ увидалъ нарядные туалеты дамъ, офицеровъ въ ихъ красивыхъ формахъ и чинно сидящiй внизу подъ рампой оркестръ, На мгновенiе оркестръ смолкъ и сейчасъ же заигралъ allegro.

Нѣжный теноръ, — Шулькевичъ, который все зналъ, прошепталъ: — «Собиновъ» — вступилъ съ оркестромъ:

И хоръ, — какъ отчетливо въ этой усовершенствованной Лагерхольмомъ мемранѣ былъ онъ слышенъ — принялъ отъ тенора и продолжалъ:

Четко и ясно, такъ, что каждое слово можно было разобрать, пѣлъ Баянъ — Собиновъ:

— Подумать только, — тихо сказалъ Шулькевичъ, этo слушаютъ въ совѣтской Москвѣ!

А Баянъ уже отвѣчалъ хору:

Въ комнатѣ темнѣло. Майскiй вечеръ надвигался, Немо поднялся, чтобы ѣхать. Лагерхольмъ сказалъ ему:

— Подождите, если можете, до конца дѣйствiя. Самое главное впереди. Мнѣ есть чѣмъ похвастать передъ вами.

Капитанъ Немо покорно сѣлъ.

Дѣйствiе кончалось. Шелъ финалъ перваго акта. Мощнымъ басомъ призывалъ Свѣтозаръ:

Еще оркестръ давалъ послѣднiе аккорды, какъ деревянно защелкалъ аппаратъ — раздались апплодисменты. И сейчасъ же, заглушая ихъ изъ той же мембраны, что передавала оперу, которую играли въ Москвѣ послышался молодой, изступленный, восторженный голосъ:

— Богъ будетъ воевать съ безбожниками… Онъ истребитъ ихъ огненнымъ дождемъ… Вся вода обернется кровью… Зачѣмъ гноитесь въ кол-хозахъ?… Рвите жидовскiе путы. Берите свободу, станьте надъ коммунистами. Россiя безъ Царя?… Это невозможно… Этого никогда не будетъ!..

Дальше ничего не было слышно. Пошли перебои, трескъ и щелчки.

— Глушатъ аппаратъ, — сказалъ спокойно Лагерхольмъ. — Они никогда не догадаются. кто и гдѣ говоритъ это.

Капитанъ Немо внимательно посмотрѣлъ въ глаза Лагерхольму.

— Послушайте, — сказалъ онъ, — неужели то, о чемъ вы мнѣ говорили, вамъ, наконецъ, удалось? Вѣдь ры сами тогда считали, что это почти невозможно.

— Да, почти… Теорiя отраженныхъ волнъ была совсѣмъ неразработана. И мнѣ пришлось много, очень много поработать, прежде чѣмъ я достигъ тѣхъ результатовъ, что вы видите здѣсь. Это говоритъ на верху нашъ пропащiй актеръ Ваничка Метелинъ. Его голосъ, какъ въ зеркалѣ отражался въ Московскомъ аппаратѣ, поставленномъ въ Большомъ театрѣ и мы заставляемъ совѣтскiй аппаратъ работать для насъ.

— Это великолѣпно, — съ силою сказалъ капитанъ Немо. — Это одно изъ величайшихъ вашихъ изобрѣтенiй въ области радiографiи. Вы это давно начали здѣсь?

— Я работаю дней пять. Но я долженъ быть крайне осторожнымъ, чтобы французская станцiя, на бѣду она такъ недалеко отъ насъ, не уловила своими сѣтями мѣсто нашей станцiи. Конечно, въ этомъ лѣсу насъ не сразу найдутъ, да и лѣсники насъ предупредятъ. Мы все успѣемъ припрятать и даже уйти изъ лѣса. За все отвѣтитъ отецъ Ѳеодосiй.

— Богъ не допуститъ, — кротко и распѣвно проговорилъ стоявшiй въ углу монахъ. — Господь оборонитъ и не дастъ дiаволу посмѣяться надъ нами.

Капитанъ Немо всталъ и, протягивая руку Лагерхольму, сказалъ:

— Я не ошибся въ васъ… Вы генiальны… Я не спрашиваю васъ, какъ вы достигли этого. Это ваша тайна. Но я понимаю, какое страшное значенiе будетъ имѣть оно на войнѣ. Вы заставите аппараты противника говорить все то, что скажете вы у себя. Вы собьете всѣ планы, уничтожите всѣ распоряженiя…

— Своимъ изобрѣтенiемъ, — нѣсколько торжественно сказалъ Лагерхольмъ, — я привелъ къ нолю значенiе радiо телеграфа на войнѣ. Это, какъ ваши лучи, взрывающiе аэропланы… Все это упрощаетъ войну… Богъ дастъ — сдѣлаетъ ее невозможною. Такъ же, какъ и вы, — внушительно добавилъ финнъ, — я работаю для мира. И всѣ мои изобрѣтенiя, какъ и изобрѣтенiя всѣхъ насъ — это война — войнѣ!

Теплая майская ночь наступила. Капитанъ Немо и Ранцевъ, провожаемые Лагерхольмомъ, Шулькевичемъ, Ваничкой Метелинымъ и отцомъ Ѳеодосiемъ вышли изъ лѣсного дома и сѣли на лошадей.

Луна молодякъ торчала надъ лѣсомъ. Часто вспархивали фазаны, пугая лошадей тревожнымъ крикомъ и шумомъ крыльевъ. Бѣлесая пелена тумана стлалась надъ папоротниковыми полянами. Небо было глубоко и прозрачно. Лѣсные звуки были полны неразгаданной тайны.

То, что видѣлъ эти дни Ранцевъ глубоко его волновало. Такъ все это было необычайно и, пожалуй, страшно. Какъ устроилъ Немо, что въ кипящую, суетящуюся жизнь Францiи вклеилъ, вклинилъ незамѣтно свою жизнь? Вставилъ мощно работающую невидимую организацiю, которой никто еще не доискался.