Петр Краснов - Подвиг

«Мститель» шелъ неровно. По ночамъ онъ часто стоялъ. Машина не работала. Онъ мѣнялъ курсъ. Точно онъ искалъ что то, или ожидалъ кого то.

Въ каютъ компанiи состоялось собранiе старшихъ чиновъ. Подъ давленiемъ младшихъ, въ виду ихъ нервности, было вынесено постановленiе выразить недовѣрiе капитану Немо, отправить для этого къ нему депутацiю и потребовать объяснеиiй.

Ранцевъ доложилъ о происшедшемъ капитану Немо.

— Скажи имъ, — твердо, раздѣльно произнося каждое слово, сказалъ Немо, — пусть явятся ко мнѣ. Я надѣну на нихъ кандалы и прикажу гирляндой повѣсить на нокахъ рей. Или мы офицеры и идемъ уничтожать коммунистовъ, или мы глупыя, нервныя бабы… У насъ нѣтъ больше кинематографическаго общества, это всѣ теперь знаютъ, но есть отрядъ людей, готовыхъ все, до самой жизни, отдать за Родину. Я требую отъ нихъ дисциплины, повиновенiя и бодрости… Бодрости, этого высшаго качества офицера… Понялъ?…

Ранцевъ передалъ слова капитана Немо старшимъ. Тѣ промолчали и смирились.

Въ эту ночь усиленно работало радiо. Оно подавало сигналы бѣдствiя: S.O.S. Радiо взывало о помощи. Оно говорило, что пароходъ «Немезида», вышедшiй 9-го iюня изъ порта Сенъ Назэръ съ артистами кинематографическаго общества «Атлантида» получилъ въ открытомъ морѣ по неизвѣстнымъ причинамъ пробоину и тонетъ. Радiо указывало координаты къ востоку отъ острова Санъ Доминго, тамъ, гдѣ «Мститель» былъ пять дней тому назадъ.

И это стало извѣстно въ каютъ компанiи. Но теперь всѣ мрачно молчали. «Значитъ такъ надо. Значитъ, спасать Россiю надо было людьми, которыхъ всѣ считаютъ погибшими… Людьми — «отпѣтыми»… Можетъ быть это и правильно»…

Но мучительною болью сжимались сердца за родныхъ, за женъ и дѣтей. Особенно — за женъ. При тяжелой и полной всякихъ соблазновъ Парижской жизни, что, если жены то за это время повыйдутъ замужъ, на самомъ законномъ основанiи считая себя вдовами?

По просьбѣ Ферфаксова Ранцевъ доложилъ все это капитану Немо. Тотъ глубоко задумался. Что то размягчеиное и нѣжное появилось въ его обыкновенно суровыхъ и строгихъ глазахъ. Какъ удивился бы Ранцевъ, если бы онъ могъ понять и постигнуть, чей образъ вдругъ всталъ въ памяти его начальника и друга.

— Такъ скоро замужъ не выйдутъ, — задумчиво сказалъ Немо. — Передай, чтобы не безпокоились и не волновались… При первомъ же случаѣ, а онъ будетъ очень скоро, — я дамъ знать всѣмъ семьямъ, что ихъ главы живы и здоровы. Это, конечно, рискъ… Но что же дѣлать.

Онъ помолчалъ. Потомъ, горько усмѣхнувшись, добавилъ:

— Мы идемъ спасать Россiю… Теперь всѣ это знаютъ… Сомнѣнiй быть не можетъ… Мы клялись все ей отдать… Такъ неужели же ей не отдадимъ женъ нашихъ и дѣтей?… Какъ ты отдалъ… свою дочь… Россiя требуетъ жертвъ… Посмотри, что дѣлается тамъ… Какой тамъ ужасъ… Родителей отрываютъ отъ дѣтей, мужей отъ женъ и отправляютъ въ голодную, кошмарную ссылку… Мы идемъ прекратить это. Такъ пожертвуемъ же спокойствiемъ нашихъ близкихъ. Ужели недостойна Россiя этой жертвы?… И пусть догадаются и поймутъ… Это же нужно… Особенно въ виду «разговорчиковъ» нужно…

И еше прошла мучительная, полная скрытыхъ волненiй недѣля. Mope успокоилось. И съ его успокоенiемъ, казалось, успокаивались и нервы у пассажировъ «Мстителя». Вѣтеръ стихъ. Полный штиль сталъ надъ моремъ.

Океанъ былъ, какъ голубое масло.

Утро было несказаныо прекрасное. И, какъ это бываетъ подъ тропиками, оно народилось вдругъ, безъ призрачныхъ сумерекъ, безъ блѣднаго и больного разсвѣта. Сразу въ темноту ворвались свѣтлые, еще далекiе, заокеанскiе лучи, розовой пеленой подернулась водная равнина, и — вотъ оно — въ золотой порфирѣ, слѣпя горячими лучами, неслось въ небесную твердь румяное, точно заспавшаяся на горячей пуховой подушкѣ полная красавица, солнце! Ослѣпительно заблисталъ недвижный, ни однимъ дуновенiемъ вѣтерка непоколебленный океанъ.

«Мститель» бѣжалъ ровнымъ увѣреннымъ бѣгомъ. Въ обѣ стороны отъ киля съ тихимъ шипѣнiемъ расходились серебряныя полосы, становились все шире и ниже, отливали перламутромъ и исчезали подъ самымъ небосводомъ. Съ высокаго борта были видны громадныя, толстыя, шарообразныя медузы. Изъ подъ ихъ полупрозрачныхъ шапокъ свисали не то щупальцы, не то листья и тихо колебались, то ли отъ движенiя водныхъ струй, то ли потому, что онѣ были живыя. Ихъ тѣла горѣли опаловыми, загадочными огнями. Въ сонной водѣ, озаряемой косыми солнечными лучами играли стайки голубыхъ стройныхъ рыбокъ.

— Макрель, — сказалъ Нифонтъ Ивановичъ. Онъ только что заварилъ на всю команду чай и вылѣзъ изъ своего горячаго камбуза вздохнуть на вольномъ воздухѣ и полюбоваться Божьимъ мiромъ. — Ежели бы, скажемъ, сѣть забросить, ба-альшой уловъ получить можно. Только рыба здѣсь, позволительно сказать — дрянь… Никакого съ ей проку нѣтъ.

На палубу поднимались пассажиры. Послѣ качки все не могли оправиться, да и тропическая жара размаривала.

Полковникъ Парчевскiй вышелъ въ легкой пестрой пижамѣ и въ широкой соломенной шляпѣ.

Чуть слышно, мѣрно и ровно, работали нефтяные Дизеля. Пароходъ точно дышалъ, подаваясь впередъ.

Въ ясномъ небѣ видно было далеко. Голубой сводъ безъ облака, синее море безъ морщинки и горитъ, горитъ, не желая погаснуть, золотая полоса на востокѣ. Океанъ жадно отражалъ солнечный блескъ.

Къ старому Агафошкину подходили пассажиры. Пришелъ и Нордековъ, хмурый, съ помятымъ желтымъ лицомъ. На протянутыя ему для здорованiя руки недовольно покосился.

— Извиняюсь, господа, еще не умывался.

— Ваше высокоблагородiе, — довѣрительно, как къ своему, съ одной виллы «Les Coccinelles» пришедшему сюда, будто своему однохуторцу обратился къ нему Нифонтъ Ивановичъ. — И чего въ толкъ не возьму. У насъ, скажемъ, Донъ и Азовское море. Ну — ры-ыбы — несосвѣтимая сила. Осетры… Бывало Императо ру въ презентъ готовимъ, Гниловская станица займется, постарается, ей Богу — въ сажень! Мясо тебѣ плотное, хоть ножомъ его рѣжь, опять же судакъ. Самъ цвѣтной, полосатый, а мясо тебѣ бѣлое и ну вкусное же… Или красноперые чекомасы. Вкусъ у нихъ… Особливо ежели въ маслѣ или въ сметанѣ прожарить… Тутъ развѣ рыба?… He поймешь ничего… Она и свѣжая воняетъ. Чуть заглядѣлся — и расползлась. Жевать станешь, ну чистая резина. А уже казалось бы такiя моря, что тутъ то бы осетрамъ раздолье. Или, можетъ, на днѣ сидятъ?.. Они на днѣ то больно любятъ… Въ илъ зароется и не поймешь, корчага, али осетеръ.

Нифонтъ Ивановичъ, прикрывъ глаза, оглядѣлъ небосводъ. Онъ остановилъ взоръ, вдаль устремленный и примолкъ.

— Корабль, — тихо, какъ бы про себя, сказалъ онъ. Всѣ посмотрѣли туда, куда показывалъ старикъ, но никто ничего не увидалъ.

— А можетъ такъ попричтилось.

— А что вы видите?