Петр Краснов - Подвиг

Но все-таки «Мертвый домъ» былъ прежде всего домъ, и притомъ населенный живыми людьми. Въ немъ были комнаты, или палаты, въ немъ были покои, отдѣльныя кухни и въ нихъ старшiе изъ арестантовъ и надсмотрщики-инвалиды. Въ покояхъ были деревянныя нары, на которыя не запрещалось положить тюфячокъ и подушку, завести себѣ своеодѣяло. У каторжниковъ была собственность — сундучки съ замками, гдѣ хранилось ихъ благопрiобрѣтенное имущество и кое-какой инструментъ, потому что всѣ каторжники въ свободное время, а зимою особенно его было достаточно, занимались своимъ дѣломъ. Они зарабатывали свои деньги. Они были въ теплѣ и сыты. Пища была достаточная и приличная, а хлѣбъ славился и за острогомъ. Они были одѣты въ каторжное платье, они ходили въ ужасную баню, и когда доходило дѣло до какой-то черты — они, — правда, съ опасностью наказанiя — «гуляли», то-есть пьянствовали …

Да … «шумъ, гамъ, хохотъ, ругательства, звукъ цѣпей, чадъ и копоть, бритыя головы, клейменыя лица, лоскутныя платья, все — обруганное, ошельмованное … да, живучъ человѣкъ … Человѣкъ есть существо ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее его опредѣленiе» …

Въ «Мертвомъ Домѣ«были люди, знавшiе за собою вину, совершившiе преступленiе. Можетъ быть, не сознавшiеся въ немъ, не раскаявшiеся и не раскаянные, какъ они сами про себя говорили: — «мы — народъ грамотный» …, «мы погибшiй народъ …. Не умѣлъ на волѣ жить, теперь ломай зеленую улицу, повѣряй ряды …. Не слушался отца и матери, послушайся теперь барабанной шкуры. Не хотѣлъ шить золотомъ, теперь бей камни молотомъ». Какъ ни куражились они, какъ ни фанфаронили, ни «держали свою линiю», какъ ни форсили — душа ихъ была надломлена преступленiемъ — «арестанты почти всѣ говорили ночью и бредили. Ругательства, воровскiя слова, ножи, топоры чаще всего приходили имъ въ бреду на языкъ. «Мы народъ битый», — говорили они — «у насъ нутро отбитое, оттого и кричимъ по ночамъ» …

Собранные на каторгу со всей Россiи они не сживались никогда, и сплетни, кляузы, интриги и доносы между ними процвѣтали. «Чортъ трое лаптей сносилъ, прежде чѣмъ насъ собралъ въ одну кучу», — говорили они про себя сами, а потому сплетни, интриги, бабьи наговоры, зависть, свара, злость были всегда на первомъ планѣ въ этой кромѣшной жизни. Никакая баба не въ состоянiи была быть такой бабой, какъ нѣкоторые изъ этихъ душегубцевъ» … «Въ острогѣ доносчикъ не подвергается ни малѣйшему униженiю, негодованiе къ нему даже немыслимо. Его не чуждаются, съ нимъ водятъ дружбу, такъ что, если бы вы стали въ острогѣ доказывать всю гадость доноса, то васъ бы совершенно не поняли» …

Таковъ былъ «Мертвый домъ», описанный Достоевскимъ.

«Человѣкъ есть существо, ко всему привыкающее» — но къ тому, что творилось на большевицкой каторгѣ, никто и никогда не могъ привыкнуть. Это не былъ даже «Мертвый домъ», — и прежде всего потому, что по существу никакого тутъ домаи не было.

На берегу широкой, полноводной, холодной рѣки, быстрыми, зеленоватыми струями несущейся къ студеному морю, большую часть года замерзшей, на опушкѣ громаднаго лѣса, наскоро, грубо и криво были накопаны ушедшiя въ землю землянки. Жалкiя трубы жалкихъ печей не могли прогрѣть ихъ холодную сырость, и въ нихъ было всегда холодно и мглисто. Зимою вода въ нихъ замерзала. Арестанты согрѣвались животнымъ тепломъ. Въ этихъ землянкахъ было нѣкоторое подобiе наръ, но этихъ наръ не хватало и на половину помѣщенныхъ въ нихъ людей, и арестанты валялись вездѣ: на полу, въ проходахъ, подъ нарами. Если въ «Мертвомъ домѣ«, описанномъ Достоевскимъ, воздухъ былъ ужасенъ «какой-то мефическiй», особенно по утрамъ, то здѣсь по настоящему не было воздуха. Его не хватало на всѣхъ обитателей землянокъ. Страшный смрадъ и вонь стояли въ землянкахъ. Отъ нихъ на смерть задыхались люди … He было утра, когда изъ землянки не таскали бы умершихъ. Здѣсь жизнь была невозможна. Люди, шатаясь, выходили по утрамъ на работы, они получали урокъ, и они знали, что имъ никогда не выполнить этого урока. Онъ былъ выше ихъ силъ. И тогда — сѣченiе каленымъ шомполомъ, клейменiе горячимъ желѣзомъ, звѣрскiя убiйства, сопровождаемыя такими кошмарными подробностями, когда разстрѣлъ уже считался роскошью.

И ни минуты наединѣ!.. Тутъ было не двѣ сотни арестантовъ, какъ въ «Мертвомъ домѣ«, но въ такихъ же холодныхъ, сырыхъ и смрадныхъ землянкахъ помѣщались десятки тысячъ мужчинъ, женщинъ и дѣтей. Населенiе цѣлой губернiи было собрано со всей Россiи и брошено сюда на умиранiе.

Теплая вода съ капустными листьями, съ плавающей въ ней вонючей воблой, окаменѣлый, похожiй на глину, даже и въ водѣ не размякающiй хлѣбъ — были ихъ пищей. Они не имѣли ничего своего и не могли заниматься своими работами. Ихъ одѣвали въ платье и бѣлье, снятое съ загнивающихъ труповъ, надъ ними издѣвались надсмотрщики чекисты. Среди чекистовъ было щегольствомъ, своеобразнымъ шикомъ, выдумать особенное нравственное мученiе, изобрѣсти острую физическую боль, унизить и оплевать человѣка.

Чекисты складывали обнаженные трупы у входа въ женскую уборную и держали ихъ тамъ до полнаго гнiенiя. Они тщательно наблюдали за поднадзорными и, если замѣчали какой-то проблескъ радости у арестанта, — они доискивались причины ея и уничтожали ее.

Это было совершенное подобiе ада. Никакая фантазiя не могла выдумать болѣе совершенныхъ мученiй для человѣка. Самъ дьяволъ смутился бы отъ совершенства человѣческой подлости и гнусности, отъ смѣси жестокости и наглости, изобрѣтенныхъ большевиками для своихъ каторжанъ.

Когда въ мутномъ сѣверномъ разсвѣтѣ, босые, въ опоркахъ, въ лаптяхъ, въ какихъ-то остаткахъ бывшей когда-то обуви эти люди, звеня кандалами, тянулись въ

лѣсъ, чтобы рубить и пилить деревья, и кругомъ нихъ шли чекисты охраны съ ружьями, въ теплыхъ полушубкахъ и шапкахъ — казалось, что идутъ одни чекисты, а между ними страшнымъ призракомъ тянется сѣрое видѣнiе изможденной толпы мучениковъ, скользитъ и колеблется, будто безплотное. Странно было думать, что эти люди идутъ работать. Какъ могли они работать, когда, казалось, въ нихъ не оставалось и малой искры жизни?

У каторги «Мертваго дома» были свои пѣсни, она даже устраивала спектакли. Эта каторга не пѣла. Она не слагала своихъ арестантскихъ каторжныхъ пѣсенъ. Она никогда и никакъ не «гуляла». Она быстро и вѣрно вымирала, и одни, хороня другихъ, знали, что и ихъ ждетъ такое же закапыванiе въ землю безъ обряда и молитвы, какъ падали.

И при всемъ томъ всѣ они сознавали, что они то менѣе всего походили на каторжниковъ. За ними не было никакого преступленiя, и никакъ не могли они себя назвать въ этомъ отношенiи: «грамотными». Они не были «погибшимъ народомъ», они умѣли — и еще какъ! — жить на волѣ. Были среди нихъ богатые, степенные мужики, крѣпкiе хозяева, трудолюбивые земледѣльцы, купцы и ремесленники, были офицеры, инженеры, профессора, учителя … Они «слушались отца и матери» — за что же выпало на ихъ долю теперь — слушаться «барабанной шкуры»? Они «шили золотомъ» — они работали и трудились — такъ за что же ихъ теперь послали «бить камни молотомъ»?..