Петр Краснов - Понять - простить

И стали в итоге одни нули. Вся кровь и жертвы Нарвы, Одессы, Царицына, Ростова, Новороссийска, Иркутска и Крыма дали — ничто.

Как дошел до своей квартиры, Федор Михайлович не помнил. Сапожник Шютцингер ожидал его с обедом. Федор Михайлович поел без всякого вкуса горохового супа и картофеля.

— Krank, Herr General, ein bisserl krank (Больны, господин генерал. Немного больны (нем.)), — сказал Шютцингер и помог Федору Михайловичу добраться до постели, раздеться и лечь.

Он достал ему стакан Wein-brand (Коньяк (нем.)) и поставил на стуле.

— Ein bisserl ist gut (Немного — хорошо (нем.)), — сказал он.

"Не уйти мне отсюда", — подумал Федор Михайлович.

После пяти лет разлуки Декановы ожидали увидеть своего Димочку. Сначала с зимы они получали все более и более частые письма от сына. Являлась надежда, что ему удастся накопить денег для поездки в Германию, преодолеть все затруднения с паспортами и визами, получить отпуск и приехать.

Екатерина Петровна боялась верить такому счастью

Ждали весной или, может быть, летом.

И вдруг утром, когда Екатерина Петровна вернулась с базара на Wittenbergplatz, нагруженная рыбой «кабельо», капустой и шпинатом для вечернего ужина, ей подали телеграмму.

"Буду 17-го вечерним поездом". "Господи, — подумала Екатерина Петровна, — да 17-то сегодня. Как же это так!"

Покупки полетели на пол. Она бросилась к телефону.

— Fraulein, — молила она, вися в темной передней пансиона у аппарата, — bitte, Steinplatz, hundert zwo, funfmil (Прошу Штейнплатц, сто два, пятьдесят (нем.).).

Пол горел у нее под ногами. До вечера еще целый день, а ей казалось, что у нее так мало времени и она не успеет все сделать, обо всем позаботиться. Два раза было falsch verbunden (Неправильно соединили (нем.)). Екатерина Петровна чуть не плакала от досады. Наконец добилась. Долго не могла дождаться Николки. Точно не хотели ее понять в банке, что есть такой чиновник Деканов, которого ей надо видеть.

— Was?.. Wie?.. (Что? Как? (нем.)) — слышалось в трубку. Телефонная барышня торопила кончать. Гудела и пела проволока, и Екатерине Петровне казалось, что ее разъединили. Она хотела снова звонить, когда услышала родной, хриплый голос:

— Werruft? (Кто спрашивает? (нем.))

— Коля! Николка! Это я…

— Кто?

— Господи, да я же!

— Катя?

— Ну да… Димочка едет.

Послышался вздох и стук. Точно трубка упала из рук Деканова.

— Когда?

— Сегодня. Отпросись сейчас. Приходи.

— Говори толком, когда же будет?

— С вечерним поездом. — Отпрошусь с обеда…

Хотела говорить дальше, все рассказать. Жестокая барышня разъединила телефон. Екатерина Петровна побежала на улицу. Только башмачки стучали по ступенькам лестницы. Надо было все рассказать Верочке и с ней готовить комнату Димочке и «лукулловский» ужин. На Kurfiirstendamm'e стала у остановки трамвая. Все плыли мимо нее такие ненужные. Ей нужно было 85-й номер, а мимо шли 76,176, «А»… Как нарочно… Екатерина Петровна рассердилась. Добежала до угла, где была остановка "Kraft-Omnibus'a, и только стала там, как мимо промчался пустой вагон 85-го номера. Стало до слез обидно. Хотела бежать за ним. Но тут показался "желтый автобус". Екатерина Петровна помахала ему «ручкой» и остановила. К ее радости, автобус шел скоро и обогнал «противный» трамвай. С остановки у Hallensee Екатерина Петровна добежала до мастерской Frau Senger.

"Надо так сделать, чтобы никто пока не узнал. Сегодня только мы. Мы одни. Никого не надо. Друзья, Федор Михайлович и Шпак, — завтра".

Она вызвала Верочку на лестницу. Верочка вышла с перепачканными красками пальчиками и встревоженным круглым личиком, но увидала сияющее лицо матери и радостно воскликнула.

— Дима?!

— Да.

— Ну конечно. Я так и знала. Когда?

— Представь… Сегодня. Я только что получила телеграмму. — Боже! Как хорошо! Покажи!

Нагнувшись у окна немецкой лестницы, темной, неприятной, пахнувшей мастикой и пылью, читали и перечитывали маленький листок телеграфного бланка. Будто слышали родной голос.

— Мама! Нужно все хорошо приготовить.

— Да, душка!

— Деньги-то есть?

— Есть, есть. Я давно копила. У меня на это два доллара сбережено, из тех, что дядя Вася прислал. Помнишь, в позапрошлом году?

— Мама! Какая ты дальновидная.

— Идем сейчас.

— Хорошо. Я только лапы помою.

— Дома вымоешь. Не беда… Надо скорей. Я думаю,

белого вина и Sekt (Шампанское (нем.)).

— Коньяку еще. Папа так любит коньяк, и он давно не пил его.

— Хорошо. Я купила "кабельо".

— Мама. Это не годится. Мы ему приготовим русские щи и гречневую кашу.

— Пирожки купим у Фёрстера. С мясом.

— Мама! Он с мясом не любит. С капустой.

— И ветчины.

— Конечно, мама. Пирожков возьмем на Tauenzienstrabe.

— Я думала, в русской кондитерской.

— Не поспеем. Мы, мама, разделимся и каждой дадим занятие.

— Раньше всего комнату.

— Frau May обещала. Я знаю, у нее есть свободная рядом с вашей.

— Так идем же!

— Идем!.. А папа? Знает?

— Конечно! Так счастлив. Я по телефону говорила. У него и трубка изо рта полетела на пол.

— Ну!

Обе побежали вниз, на трамвай. Они забыли свое беженство и бедность. Они были счастливы.

От пансиона, где жили Декановы, до Ангальтского вокзала было двенадцать минут ходьбы. На трамвае или автобусе и того меньше, но вышли за полтора часа. Хотели насладиться ожиданием. Шли по широкой людной Liitzowstrabe, и их оживленные голоса звенели во влажном мартовском воздухе. Вечер спускался на город розовыми дымчатыми туманами, садился на улицы угольной копотью и затягивал их темнотой. Ярко вспыхнули фонари, и даль стала казаться гуще. Небо сделалось бездонным и высоким.

— Пять лет не видались, — вздыхая, сказала Екатерина Петровна. — И не узнаем, пожалуй. Вырос, возмужал.

— Он карточки в прошлом году посылал, не переменился совсем, — сказала Верочка.

— Мы не узнаем, он нас узнает, — сказал Деканов.

— Ты думаешь, мы не переменились! — воскликнула Екатерина Петровна. — Мы стали стариками.

Молодым счастьем горели ее глаза.

— Ты все такая, как была, когда он родился, — сказал Деканов.

— Скажешь тоже, Николка!

Они шли, толкаясь, то торопились, то задерживали шаг. Видели, что слишком рано. Деканов останавливался раскурить трубку, потом нагонял широкими шагами.

— Я высчитал: четыре года, три месяца и двадцать дней мы его не видали.

— Он ушел 25 ноября, на другой день после маминых именин.

— Ушел в одиннадцать часов вечера, а в три часа ночи нас разбудили с обыском, — сказала Екатерина Петровна, — его искали.

— Потом взяли в чрезвычайку, — сказала Верочка.

— Да, пережили много. Ах, как много пережили, — вздохнула Екатерина Петровна, — а он-то, голубчик. Многого мы и не знаем.

— Сейчас расскажет.

На Schonebergerstrabe тускло горели фонари. По грязному асфальту, урча, тянулись грузовые автомобили с прицепными платформами, груженными углем. Над головами были сотни путей, и то и дело проносились поезда. Темные дома и заборы были черны от копоти. Екатерина Петровна не замечала неприглядности улиц.