Петр Краснов - Понять - простить

— Правильно, Олег Федорыч.

— Правильная твоя речь, — раздались голоса.

— Единения нет. Всякий в свою лавочку зазывает.

— Ничего признавать не хотят.

— Что же делать? Научи, отец родной!

— Скажите Господу: "Заступник мой еси и прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи и от словеса мятежна: плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его…" Повсюду "словеса мятежны". В России живая церковь судит патриарха, в России раскол и безбожие хуже, чем во времена Ария, в Париже — словеса мятежны, в Белграде, в Софии, в Варне и где бы ни собралось хотя три русских — там словеса мятежны. Потому и боимся мы страха нощного, боимся стрелы, летящия во дни, и потому идем и кланяемся сатане, зная, что это диавол. Нет в нас веры.

— А что такое вера? — спросил кто-то из офицеров.

— Вера есть уверенность в правде своей, не нуждающаяся в словах. Скажу горе: "Иди", — и пойдет.

— Почему же никто не говорит?

— Потому что грех испытывать Господа. Если пробую, значит, не верую. Если верую, мне не надо чуда.

— Почему чудес нет? Разоряли храмы Господни, убивали священников, и Бог не покарал никого.

— Так ли, господа? Не лежит ли Ленин в противной, гадкой, позорной болезни? Не гниет он заживо? Не умирает Русь, пожирая трупы близких своих, и не покрыта ли вся земля смрадным мраком диавольского дыхания?

— Комиссары веселятся. Молодежь с жиру бесится.

— Надолго ли?

— Где же выход?

— Домой, братцы, пора. Земля к себе зовет. Надоело скитаться по чужим краям.

— Своя земля лучше.

— Там и солнце краше. И цветы дух имеют.

— Пора им перестать мучить людей.

— Вы спрашиваете меня: когда? Когда перестанете быть толпой и возносить наверх мелких и ничтожных людей. Когда избавитесь от "словесе мятежна" и искренно скажете: Россия есть Россия, и не иначе, как под царем, может быть Россия. Под царем православным! И все вместе скажете то имя, что у всех на душе. И тут… и там…

— Миколай Миколаевич, — пронеслось гулом по толпе.

— Верховный главнокомандующий.

— После него уже главковерхи пошли.

— Слякоть… Изменники…

— Да когда же пробьет тот час, когда разовьется над русской землей трехцветный флаг да заблистают казачьи пики на тихом и вольном Дону?

Костер догорел. Кто-то принес охапку ветвей. Огонь притух, но сейчас же побежали кривыми змейками огоньки по сучьям. Веселый раздался треск, и вдруг сразу вспыхнул костер и осветил толпу. Стало видно, что много еще казаков понашло из монастыря.

Олег Федорыч спустился к казакам.

— Вот и ничего утешительного не сказал человек, а стало легче на сердце.

— Миколай Миколаевич! Эх! Дал бы Господь!

— Сподобил бы!

— Все пошли бы с им.

— Олег Федорыч, что, правда, чи нет, вы нас покидаете?

— Да. Получил письмо из Германии. Отец в Берлине умирает. Проститься зовет.

— А потом к нам?..

Ничего не ответил Олег Федорович. Вошел в круг казаков, стал спиной к костру. Высокий, тонкий. Шинель висела на нем, как монашеское платье.

— Ну-те… Паша! Коля… Селезнев, Волков, дружно! Ермилов, начинайте, что ли! — сказал он.

— Какую?.. Нашу?..

— Валяйте для начала.

Под развесистыми дубами, в тесной долине, куда смотрелись с неба любопытные звезды, где на ветвях еще висели капли дневного дождя, по сырости и туманам Македонских гор стоном пронесся высокий тенор:

— и сейчас же его мягко обступил голосами большой, хорошо спевшийся хор:

— Господа! Картошка готова. Пожалуйте! Стол сервирован на сто кувертов!

— Эх… Дал бы Господь!

— С весной и в поход!..

И страшные вставали вопросы. Где собираться? Откуда идти? Где коней достать? Где оружие добыть? Не верили никому. Страшились непонятного, но жуткого слова: авантюра.

— Если бы он-то с нами! Верховный!

Вздыхали тяжело. Дули на картофель. Обжигались. Чавкали… Порывисто ели… Голодные… Оборванные… Бездомные… Одинокие… Чужие… На чужой, нелюдимой стороне…

В январе 1918 года, когда новочеркасские гимназисты и кадеты — чернецовские партизаны — вели бои с казаками Голубова под Каменской, к ним с севера перебежал юноша восемнадцати лет. На нем была мужицкая серая свитка, высокие сапоги и баранья крестьянская шапка. Когда в избе, в чернецовском штабе, снял он с себя свитку — он оказался в кадетском мундире с золотыми пуговицами и с алыми погонами с вице-унтер-офицерской золотой нашивкой. При нем были старые, царского времени документы. По бумагам — он был кадет седьмого класса Олег Кусков. Это было видно и по его ловкой ухватке, выправке, отчетливой ясности ответов с прибавлением титулования.

Донские кадеты признали в нем «своего». Ему выдали винтовку, амуницию, обмундирование и приняли в славную семью чернецовцев.

После смерти Чернецова отряд его пробился к Новочеркасску. Одни «распылились», разошлись по семьям, другие остались при ядре в корпусе. С ними остался и Олег Кусков. При выступлении 12 февраля из Новочеркасска походного атамана Попова с партизанами с ними ушел и Олег Кусков. И все забыли, что он не казак, сроднились с ним и горячо его полюбили. Это был тихий юноша, мастер на все руки. Он играл на фортепьяно и на многих инструментах, хорошо пел, был мальчик набожный и при церковных службах умело помогал священнику. Его зачислили в казаки, и, когда по освобождении Новочеркасска созидалась на Дону постоянная армия, он по набору попал в персиановский лагерь, в один из конных полков. Он пережил то, что так красиво воспел молодой донской поэт Н. Туроверов в воспоминании о персиановском лагере у Новочеркасска:

Развитой и вышколенный в корпусе, прекрасный гимнаст, Олег Кусков скоро стал ревностным помощником офицеров и урядников и любимцем всего своего взвода.

— Кусков, покажите Митякину, как чистить винтовку!

— Кусков, расскажите казакам устройство пулемета, — раздавалось в тени акаций теми же словами, как некогда в Павловском училище говорили офицеры портупей-юнкеру Кускову, его отцу.