Петр Краснов - Понять - простить

Липочка огляделась. Все красно от знамен и плакатов. Сочно лежат белая краска и серебро надписей и эмблем. Стилизованные серп и молот кажутся египетским или еврейским знаком. Кругом звезды и маленькие веточки, точно обрубленной, пальмы. Надписи говорят о мести и о крови.

"Вечная память тов. Лисенко, павшему от рук кулацких толп".

"Вечная память дорогому борцу за беднейший пролетариат тов. Феде Лисенке от школы курсантов".

"За тебя одного — тысяча их!"

"Красные пушки будут беспощадно разить врага за тебя, преждевременно погибшего".

"Погиб ты, но жив в наших сердцах"…

От цветов шел душный, прелый запах. Он усиливался дыханием толпы, и к нему остро примешивался надоедный запах гниющей крови.

Томило молчание. Кругом стояли десятки людей в рубашках и френчах, и никто ничего не говорил. Чего-то ждали.

Липочка стояла у изголовья гроба и напряженно смотрела на белый лоб своего родного Федора. И казалось ей, что он уходит от нее иначе, чем уходили брат Andre, мать, отец… Уходил навсегда, без надежды на Воскресение. Точно этим красным цветом, надписями, эмблемами предавали его дьяволу на вечные муки.

Как хотелось Липочке почувствовать возносящийся к потолку дым кадильный, услышать кроткие возгласы священника, и песнопения, и мольбы… "И вечного огня исхити!"…

В красных цветах, в красных знаменах и плакатах, Федор казался ей идущим в красный огонь геенны огненной.

Больно сжималось сердце. Хотелось стать на колени и умолять молодежь послать за священником, отпеть по-православному.

Оглянула лица. Суровы, непоколебимо тверды, сухи, непроницаемы лица… Тупы… Поняла — их не тронешь мольбами. Они украсили покойника цветами, убрали лентами и венками — но сердца у них нет, и не поймут они скорби матери.

В страшную бездну, без возврата, провалится ее Федор.

Не пригласили они ни отца, ни сестер, ни братьев, — им это не нужно. Их Федор, а не ее, родившей и взрастившей его.

Знала, что их сила — сила диавола — и склонилась перед ней в бессилии.

Слова молитвы не шли на ум. Крестное знамение застыло. Не подымалась рука.

— Фотограф пришел, — сказал кто-то в дверях. Стали размещаться, чтобы составить красивую группу подле гроба.

— Мамаша, вы сюда станьте, — указывал Абраша Гольдшмит.

— Поверните немного гроб. Приподнимите изголовье, — командовал фотограф. — Лицо не выйдет.

Гроб ворошили, трогали, поворачивали, приподнимали. Гуще шел пресный запах разложения, жужжали мухи.

— Смотрите в лицо покойника, товарищи, — сказал кто-то. — Так красивее выйдет.

— Господа, снимаю!.. Товарищи, не шевелитесь… Вы вот… подайтесь немного влево… Так… хорошо. Попрошу не шевелиться… Раз… два… три… Еще один снимок…

Когда фотограф ушел, все задвигались, заговорили. Стали снимать венки, понесли их к лафету. Открытый гроб привязали между колесами. Сзади становились музыканты. Кларнет проиграл, настраивая инструмент, какую-то трель. Бухнула труба.

Солнце ярко заливало красные ленты, бликами ложилось на цветы. На поле собирались любопытные, солдаты, латыши, какие-то женщины.

— Готово, что ли?

— Готово.

— Давайте! Трогай!

Лошади натянули постромки, гроб колыхнулся, Федор с высоты подмосток на лафете качнул значительно головой и покатился, окруженный толпой. Музыканты нестройно заиграли "Интернационал".

— Товарищи, постройтесь… Петь будем… Павлуша, идите дирижировать, Женя, задайте тон.

Музыканты притихли.

— Полтораста человек уже расстреляли за него, — сказал кто-то подле Липочки.

— Сказывали, Ленин приказал передушить их всех, сволочей.

Так им, мать их… и надо!

Федьку убили, и кажного из нас убить могут.

— Известно… буржуи…

Молодые голоса дружно, по-нотному, начали:

Липочка шла по пыльному полю, смотрела на днище красного гроба, на цветы, на ленты. Жалко сжималось сердце. Как дорого дала бы она теперь, чтобы вместо этих страшных слов ненависти, проклятия и злобы, вместо хвалы совершенно не понятному ей, чужому и страшному «Интернационалу» услышать тихие, кроткие и такие значительные слова:

— "Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас…"

Ранним утром позднего сентября, когда было еще совсем темно, Федор Михайлович, в старом измызганном, прожженном огнями костров черном пальто и в круглой собачьей под бобра шапке с бархатным верхом, пробирался по окраинам Москвы на Арбат.

Три месяца прожил он жизнью босяка и бродяги, скитаясь по лесам и деревням. Все пытался пробиться на юг, но всякий раз его арестовывали, таскали по деревенским комиссариатам, там находил он своих бывших солдат, и они его отпускали с советом:

— И чего, товарищ, не идете служить в Красную армию? Мы вас знаем, вы были заботливый начальник. Кабы такие, как вы, шли с нами, мы бы давно разбили казацкие да деникинские банды. Был бы у нас хлеб, и все было бы по-хорошему.

Или говорили ему:

— Что же, ваше превосходительство. Немудрено, что у Ильича не клеится. Ишь, какая сволочь кругом его. А кабы такие люди, как вы, пошли к нему, может, и Ильич бы управился.

Пока был остаток тепла в воздухе — перебивался кое-как, но чувствовал, что скоро станет перед ним страшный вопрос о жилище. Не знал, куда приткнуться.

В связи с неудачами на фронтах советская власть свирепо расправлялась со всеми укрывавшими офицеров, и тот, кто давал ему приют, рисковал жизнью.

И все-таки давали. Федор Михайлович ночевал у священников, у сельских учительниц, студентов, У пригородной бедноты, мелких ремесленников. Догадывались, кто он. Помогали, чем могли. И он помогал. Работал на огородах, копал картофель, рубил капусту, пилил дрова, таскал тяжести на барках, выгружал вагоны. Но долго оставаться на одном месте не мог. Два-три дня, а там узнавали, начинались разговоры. Могли выдать и предать. Надо было исчезать, искать новое место, стучаться в дома, просить: "Христа-ради…"

Федор Михайлович понимал, что бесконечно так не может идти. Был он как заяц, травимый собаками. Делал петли, припадал к земле, менял направление, но сознавал, что это не спасет его от гибели, загрызут его собаки. Он выигрывал только время.

Исхудалый, черный от ненастья и тяжелой работы, с давно не бритой бородой, в седых усах, шел он на свиданье с Наташей.

Осторожно прошмыгнул в открытые с ночи Наташей ворота, прошел к подъезду. Влажная сырость каменной лестницы окружила его.