Петр Краснов - Понять - простить

Светик прошел за угол, вошел в подъезд "Grand Hotel de France et de Suisse" и, взяв ключ у консьержки, стал подыматься по узкой крутой белой мраморной лестнице, устланной потертым красным ковром.

Крошечный номер в одно окно. Половину его занимала громадная двуспальная кровать с двумя подушками и малиновым стеганым одеялом. На одеяле у ног — темное пятно, точно от запекшейся крови. Может быть, кто-нибудь застрелился в этом номере? Странно волновала и неприятна была Светику эта мысль. Пыльный мохнатый старый ковер во всю комнату. У стены, между окном и кроватью, — зеркальный шкаф. Против него — фарфоровая раковина умывальника с проведенной горячей и холодной водой. Крошечный столик под пестрой красной скатертью, два простых стула — все. Между мебелью так мало пространства, что трудно повернуться, особенно такому большому человеку, как Светик. Окно почти до полу. Наружу — железная решетка и старая створчатая ставня. Все старо, очень старо. Может быть, помнит времена первой Империи, а уже Наполеона III — наверно. Номер был полон уличного шума и сотрясался от грохота поездов подземной дороги, городского трамвая и автобусов. Ночью от ветра старая ставня скрипела. Точно стонала.

Светик подошел к окну. В серой дождевой сетке хмурился громадный восточный вокзал с множеством стекол наверху и бесчисленными входами и выходами. Его двор, отделенный от улицы высокой решеткой, был пуст. У таможни нахохлились черные фиакры с лошадьми, накрытыми попонами. Площадь под окном гудела и ревела автобусами, трамваями и такси. Пара сытых холеных першеронов заворачивала на rue du Faubourg saint Martin платформу с высокой деревянной клеткой, где неистово визжало штук тридцать розовых свиней. Эти, когда их везли на казнь, имели мужество протестовать. По панели мимо отеля зонтики пешеходов образовали непрерывную вереницу, и, казалось, черная река текла на rue de Chabrol и заворачивала на бульвары.

На сером небе, над вокзалом, точно купы гигантских белых рощ, поднимались дымы паровозов.

Дали, исчезали в туманах, и везде был людный шумный город. Стремились люди, неслись такси, гремели автобусы. Везде было черно от раскрытых зонтиков. Сотен, тысяч зонтиков.

Стоя у окна, Светик чувствовал биение городского пульса. Он как бы охватывал его весь от le pres Saint Gervais до Courbevoie, чувствовал его сзади, кругом себя, с бесчисленными предместьями, парками, улицами и переулками. Город-эгоист, город-развратник, город-безбожник, Вавилон двадцатого века кипел и волновался, думая только о себе.

Как нигде, Светик понял, что Франция никогда не поможет, что франко-русский союз был и пропал. Сегодня он узнал, что французы переименовали avenue de Nikolas II. За что? За неизменную верность императора Николая II союзу, за то, что он жизнью своей и своей горячо любимой семьи заплатил за свое слово… Франция была скинута со счета еще тогда, когда он видел, как сингалезы, руководимые французскими офицерами, прикладами осаживали русских генералов и офицеров в Константинополе и на Лемносе. Сытый голодного не понимает. Здесь от каждого рабочего, солдата, крестьянина перло сытостью, здесь без бутылки petit vin (Слабое вино (фр.)) не садились за стол. Светик вспомнил их скудные обеды на работах. Бобы — картофель, бобы — вода составляли основу их пищи. Скверный кукурузный хлеб. Там считали на гроши, там за день работы получали копейки и ничего не могли купить. Там двигались, как тени, и в праздник, сбившись подле священника, тихо пели родные напевы Божественной литургии. Там смотрели на старые знамена и молились на символы. Там был Бог. Здесь миром правил диавол.

Светик окончил 1-й кадетский корпус и 1-е военное Павловское училище. Он шел по следам отца. Училище его времени мало походило на училище времени его отца, но дух был тот же. Крепкий дух дисциплины и исполнения долга. Война, революция, пребывание в Добровольческой армии его пошатнули, но не сломили. Для Светика радости жизни были в духовном, в исполнении долга, в любви к полку, к армии, к Государю и Родине. Он про нес их через все испытания. Полка не было, он растаял, развалился, исчезла армия, Государь был зверски замучен. Родина изгнала его, — но он не терял силы духа, не изменял убеждениям.

Городской шум раздражал его. Светик закрыл окно. Стало тише. Можно было сосредоточиться и продумать то, что было утром.

"Они не понимают отца… Они его никогда не поймут", — подумал Светик.

Он отстегнул ремни маленького чемодана и щелкнул замком ключа. Старый, заслуженный чемодан был раскрыт. На нем еще сохранилась на внутренней крышке маленькая наклейка в виде удлиненного ромба: "Мюллер. Петербург. Морская". Таких чемоданов заграница не знает. Он перенес все испытания и тревоги кочевой жизни Светика. На дне его, под смятыми рабочими штанами и грязным бельем, лежал тщательно завернутый в газетную бумагу пакет. Это были записки, дневник его отца. Их передал ему во время боев под Юзовкой, ранней весной 1919 года, какой-то капитан, перешедший со своей ротой на сторону добровольцев. Светик не знает, что сталось с этим капитаном. Кажется, контрразведка его расстреляла. Это были сумбурные страшные дни. Немцы покинули Украину. Союзники то соглашались занять ее, то отказывались, а, в общем, ушли даже из Одессы. Гетман уехал из Киева. В Киеве был Петлюра и большевики. Донской фронт, разлагаясь, катился к югу. Казаки ослабели, и на помощь им была двинута армия Май — Маевского.

Под Юзовкой, под Екатеринославом, были бои. То мобилизованные Деникиным солдаты целыми ротами, взяв под руки своих офицеров, уходили к большевикам, то оттуда являлись отдельные офицеры, солдаты, целые части. Их принимали, но им не доверяли. Контрразведка, руководимая молодыми людьми, разбирала их прошлое, копалась в совести этих людей и решала, кто может служить с "белыми".

В хмурый февральский день, когда над серым ноздреватым снегом поднималась голубеющая дымка, а в степи пахло горелой соломой, и на южных пристенах балок жирная чернела земля, Светика вызвали с нарочным в контрразведку, в Луганск, и там ему передали этот пакет, кем-то небрежно вскрытый.

— Это вам, капитан Кусков, один «товарищ» просил передать.

— Какой "товарищ"? — спросил Светик.

— Третьего дня к нам с ротой перешел. Сидел здесь. Пререкался с нами за то, что мы республиканцы. Монархист, подумаешь! Большевикам служил. Ленину и Троцкому лапы лобызал.

— Кто же он такой?

— Капитан Руднев, — отозвался с другого конца хаты юноша-контрразведчик с университетским значком на рубашке. — Как видно, кадровый старший офицер. Из солдат. Говорит, как простой народ. Мы ему говорим, что у нас воля народа прежде всего, что мы по старому пути не пойдем. Он вскипел: "Вы знаете, что такое воля народа? Это-грабь помещичьи усадьбы, громи жидов, режь племенной скот и одурманивай себя самогоном. Вот она — воля народа!"