Максим Горький - Жалобы

- Офелия, должно быть.

- Всё равно мне. Я вот соберусь с фахтами да и ляпну рапортик про него: Лизунов Николай замечен мною - готово! Я ему покажу переспективу подалей здешнего верстов на тыщу!..

Он снова пьёт и снова жалуется, всё откровеннее обнаруживая трагическую путаницу в своей душе.

- Лександра - ты в бога не веришь, ты не понимаешь, как это всё сделано нехорошо - дана человеку власть! За что - дана? Лександра человека бы спросили: "Убить можешь против евангелия?" Он бы сказал: "Нет, не могу!" А прикажут - пали! - он убьёт! Тогда говорят ему: "Вот тебе - на власть, бери ещё больше!" Для чего мне? Чтобы люди не убивали друг друга и не грабили. А я их - могу! Ты в бога не веришь - пойду я и скажу: "Учитель не верит в бога, а поп только притворяется, но также не верит", и мне поверят, а вам - нет!

Вытянув руку, он со внезапной и неожиданной гордостью хлёстко бьёт кулаком по ладони и рычит:

- В-вот она - власть!

И тотчас же опадает, как перекисшее тесто; болтая кубической башкой, таращит глаза, озирается.

- Это, брат, бремя и - неудобно-носимое... батюшка, отец Павел, милая душа, он правду говорит: "Властвуй кротостью и любовью..."

Снова рычит, ощетинившись и одичав, взмахивая правой лапой:

- А когда так, просто, без любви, без кротости - вы, дьяволы, должны бояться, - сымай шапку издали! Уступи дорогу, если видишь - бремя, ноша на мне возложена! Я над собой не властен...

- Хрущёва не виновата, я ведь знаю. И Стукалин - тоже: женёнка у него распутница, краснорожая. И Мишка Юдин - с тоски озорник: погорел, разорён. И - все так, у всякого что-нибудь есть, все пред богом имеют оправдание понял? А предо мной - нет у них оправдания...

Крохалёв, видимо, пробует сжать своё неуклюжее тело: подбирает ноги, сгибает шею, прячет голову в плечи, руки в карманы и, шевеля усами, долго молча смотрит на меня мёртвым взглядом, а потом бормочет снова:

- Ты сообрази - пред богом есть причина оправдания, а предо мной нет! Стало быть - выше бога я, что ли?

Надув синие щёки, он пыхтит, неподвижно глядя на меня померкшими глазами, и потом продолжает:

- Сейчас - выну шашку и буду тебя рубить, как ты не веришь в бога. Спросят - за что изрубил парня? Объясню что-нибудь и - чист! А ведь я же знаю, Лександра, знаю я, что ты для людей - лучше меня, ну - знаю я это!

Опьянение Крохалёва всегда останавливается на каком-то неподвижном градусе и как бы замирает на нём, не падая, не повышаясь. Оно - густое, тёмное, близкое безумию; однажды он, будучи в таком состоянии, зарубил на улице Писареву свинью, в другой раз - запалил стог сена, а в третий - как был в форме, пошёл пешком через быструю Усу-реку и едва не утонул, зыряне (прежнее название народа коми - Ред.) вытащили. В этом же невменяемом виде, с год тому назад, он, неожиданно для села, да, вероятно, и для себя самого, - обвенчался с бобылкой Полюдовой, сельской сводней и устроительницей вечеринок, бабой пьяной, хитрой и распутной. К его счастью, она в два месяца супружеской жизни спилась и умерла от удара; Крохалёв с честью похоронил её, шёл за гробом трезвый и печальный, а потом поставил над могилой её дубовый крест, собственноручно написав на нём сажей с маслом:

"Сдезь погребенн прах Матрены Пол" - дальше фамилия замазана чёрным пятном и дописано так:

"Спиридоновой жены Урядника Якова Спиридонова упокой господи с праведникоми".

Трезвый, он - угрюм, малоречив и почти не виден на людях, а появляясь, ходит наклоня голову, точно кабан, и здоровается со встречными молча, поднимая руку к шапке, шевеля усами и посапывая. Мужики боятся его, избегают встреч с ним, но встретив - кланяются низко и почтительно, а за глаза зовут его - "Яшка Комолый", "Дурашный". Напившись, он всегда вспоминает это:

- Тебя, Лександра, уважают за твой характер, а меня - я, брат, знаю! меня - нет! Как вытащили меня из воды зыряне, положили на берег и эдак поглядели друг на друга - дескать, сделали дело, есть чем хвастать, поглядели да - в лес! Так я и не знаю, кто они, откуда. Конечно, они дикой народ - ну, я бы мог рапорт написать, дали бы им награду...

Он снова молчит, а усы его расползаются, открывая губы, красная рожа силится изобразить улыбку, и глаза щурятся, точно он на свет смотрит.

- Вот опять: за спасение утопающего - награда, за поимку беглого тоже, и за убийство - награда, ежели служебный человек убьёт. А ежели ты тебе каторга, да, хоть ты тоже - служебный... и попу - каторга будет, даром что он богу служит...

Схватив туес лапами, он пьёт через край, выпячивая кадык, по подбородку текут две рыжие струи, обливая жилет. Пьёт долго, заглотавшись фыркает, отдувается и продолжает распутывать свои тёмные мысли.

- Что я говорил, Лександра?

Подсказываю.

- Ну - объясни мне правильно, бесстрашно объясни, как учитель: поп служит богу и народу, ты - тоже народу, а - я? Я вас выше, верно?

В десятый раз я говорю ему как могу дружелюбно и убедительно:

- Бросай-ка свою службу, Яков, а то с этими мыслями натворишь ты великих грехов против людей или попадёшь в больницу...

Это его сердит, тяжело ворочаясь на стуле, он начинает ругаться:

- А-а, черти лыковые, думаете - не понимаю, чего вам надобно? Чтобы меня не было, чтобы кто поглупее, попроще меня, обойти бы вам его, в свою веру обратить, н-да? Ну - нет...

И всегда после этого впадает в плаксивый тон:

- Эх - ты, справедливость! Меня не изгонять надо, не знай куда, меня надобно пожалеть от сердца, потому несу бремя неудобоносимое, чёрт! Спроси попа, он меня больше понимает, чем ты, злыдень!

Долго и противно - хотя искренно - он говорит жалкие слова, потом неожиданно снова возвращается к своему основному вопросу:

- Откуда мне дана власть?

Он знает откуда и, называя источник власти, всегда почтительно прикладывает ладонь к виску, но тотчас же, понизив голос до таинственного шёпота, говорит:

- Ведь он же меня не знает, не видал, а? Начальству - не известно это и даже мне, понял? Кто я такой - кому это известно? Я сам себе не известен, а - имею власть, вот револьвер - видал?

Револьвера я боюсь; у него этот инструмент обладает чрезвычайно самостоятельным характером: однажды Крохалёв уронил его на пол, а револьвер завертелся, подпрыгивая, и начал сам палить во все стороны, пока не расстрелял всю обойму. Я во время этой баталии вскочил на стол, а мой гость, синий со страха, белкой вспрыгнул на подоконник, опрокинул все горшки с цветами на улицу и, сидя на подоконнике, безуспешно махал рукою на своё расстрелявшееся оружие. Потом, отрезвевший от страха, поднял револьвер, осмотрел его и объявил:

- Это - кузнеца Макарки дело! Не иначе как он пружину спортил колдовством своим, рысьи зенки!

Теперь, вытащив этот самострел, он с презрением вертит его в руках, мигая глазами и насупив брови.

- Смотри, - говорю я, отходя, - опять он у тебя взбесится!