Максим Горький - Женщина

- Глядите, какое соображение выказал пензяк-то! - воскликнул Конёв завистливо. - Бабы, ой! Тут где-то солома есть...

Из угла сердито ответили:

- Поди да принеси.

- Вам?

- Нам.

- Надо принести.

Сидя на подоконнике, он немножко поговорил о бедных людях, которым хотелось пойти в церковь помолиться богу, а их загнали в хлев.

- Да. А ты баешь, - народ - одна душа! Нет, браток, у нас в России люди праведниками считать себя очень стесняются...

И вдруг, перекинув ноги на улицу, он бесшумно исчез.

Парень уснул беспокойным сном, возился, раскидывая по полу толстые ноги и руки, стонал и всхрапывал, шуршала солома. В темноте шушукались бабы, шелестел сухой камыш на крыше хаты - ветер всё еще вздыхал. Щелкал по стене какой-то прут, и всё было как во сне.

За окном густо-черная ночь, без звезд, многими голосами шептала о чем-то жалобном и грустном; с каждой минутой звуки становились всё слабее, а когда сторожевой колокол ударил десять раз и гул меди растаял - стало еще тише, точно многое живое испугалось звона ночного и спряталось - ушло в невидимую землю, в невидимое небо.

Я сидел у окна, глядя, как земля дышит тьмою и тьма давит, топит теплой черной духотой своей серые; бугры хат. Церковь была тоже невидима, точно ее стерло. Ветер, многокрылый серафим, гнавший землю три дня кряду, внес ее в плотную тьму, и земля, задыхаясь от усталости, чуть движется в ней, готовая бессильно остановиться навсегда в этой тесной черноте, насквозь пропитавшей ее. И утомленный ветер тоже Сессильно опустил тысячи своих крыльев - мне кажется, что голубые, белые, золотые перья их поломаны, окровавлены и покрыты тяжкой пылью.

Думалось о маленькой и грустной человечьей жизни, как о бессвязной игре пьяного на плохой гармонике, как о хорошей песне, обидно испорченной безголосым, глухим певцом. Стонет душа, нестерпимо хочется говорить кому-то речь, полную обиды за всех, жгучей любви ко всему на земле, - хочется говорить о красоте солнца, когда оно, обняв эту землю своими лучами, несет ее, любимую, в голубом пространстве, оплодотворяя и лаская. Хочется сказать людям какие-то слова, которые подняли бы головы им, и, сами собою, слагаются юношеские стихи:

Все родной землею нашей

Мы для счастья рождены!

Для того, чтоб быть ей краше,

Солнцем мы земле даны!

В этом светлом солнца храме

Мы и боги и жрецы.

Нами жизнь творима, нами!..

Сквозь тьму, из угла, где спрятались женщины, тг,-хою прерывистой струей просачивается шёпот, - я напряженно вслушиваюсь, стараюсь поймать слова, различить голоса.

Вот твердо и уверенно говорит рязанка:

- А ты не показывай, что больно... Ее подруга сморкается и гуняво тянет;

- Да-а, абы можно терпеть...

- Притворись, говорю. Он - бьет, а ты - ровно бы тебе ничего это, даже шутка...

- Тоды он забьет.

- Да еще посмейся ему, улыбнись ласковенько... - Не били тебя, видно, не знаешь ты...

- Знаю! И - били, милая. Очень я это испытала. А ты - не бойся, не забьет...

Где-то далеко глухо брехнул пес, прислушался и яростно залаял, ему тотчас отозвались другие, и минуты две я не слышал беседы баб; потом собаки задохнулись и снова потекла тихая речь.

- Мужику тоже трудно жить, не забудь, милая. Всем нам, простым-то людям, трудно, вот и надо, чтоб кто-нибудь показывал, будто ему ничего... вовсе будто легко ему...

- Ой, богородица пречистая...

- Бабья ласка - великое дело; баба и мужу и любовнику вместо матери встает. Ты вот попробуй и увидишь: начнет он твоему характеру завидовать, станет мужикам хвастаться: у меня-де жена - что хошь с ей делай - веселая, ласковая, вроде - месяц май!.. Ничему не поддается - хоть голову руби...

- Не-ет...

- А ты думаешь - как? Это, доченька, такая жизнь...

Мешая слушать, на улице досадно шаркают чьи-то неверное шаги.

- Сон богородицы - знаешь?

- Не-е...

- Спроси старух. Это - хорошо знать. Неграмотна?

- Нету. А какой сон-от?

- Вот - слушай...

Под окном раздается осторожный вопрос Конева:

- Наши - тут? Ну, слава те господи! Заплутал я, брат, собак взбудил, еле на кулаки не попался... накось держи!

Он подал мне большой арбуз, потом сам ввалился в окно, отряхиваясь и шумя.

- И хлебца добыл довольно. Думаешь - украл всё? Ни-ни! Почто красть, коли выпросить можно? Я ловок на это, умею подсыпаться к людям. Иду - вижу: в хате огонь, за столом люди ужинают, - а где много людей, там всегда один добрый есть! Вот - и поужинал, и выпил, и вам притащил... эй, бабоньки!

Они не отвечали.

- Дрыхнут, курвины дочери. Бабы?

- Чего надо? - сухо спросила рязанка.

- Арбузу хотите?

- Спасибо.

Конёв стал осторожно подвигаться на голос.

- А хлеба? Пшенисный хлеб, мягкий... просто как ты...

Подруга рязанки сказала голосом нищей:

- Дай мне хлебца...

- То-то же1 Где вы тут?

- Мне и арбузу...

- Ты - которая?

- Ой! - болезненно вскрикнула рязанка. - Куда те несет, пострел?

- Не кричи... темно...

- Спичку бы зажег, чёрт.

- Сам-четверт. Спичек у меня мало. Ежели я схватился за тебя, не велика беда. Муж бил ~- больней было. Бил муж-то?

- А тебе что?

- Любопытно. Эдакую бабеночку...

- Ты - слушай... ты - не тронь... а то...

- А что?

Они спорили долго, бросая друг в друга какими-то короткими и всё более злыми словами, наконец рязанка глухо крикнула:

- О, чёрт паршивый... туда же...

Началась возня, раздались удары по мягкому, Конёв скверно хихикал, а пензенская промямлила:

- Не балуйте, бесстыжие...

Я зажег спичку, подошел к ним и молча оттащил Конева прочь, это не обидело его, а как будто только охладило: сидя на полу в ногах у меня, отдуваясь и поплевывая, он говорил увещевающим голосом:

- С тобой, дура, играют, а ты - эко, разошлась!.. Убудет тебя...

- Получил? - спокойно спросили из угла.

- Ну, так что? Губу разбила... важность!

- Подкатись-ка еще, я те и башку разобью...

- Лошадь! Глупость деревенская... И ты тоже, - обратился он ко мне, тащишь за что попало в руки... одежу рвешь...

- Не обижай человека.

- Чудак, - не обижай! Разве бабу этим обидишь? И со смешком, грязно, он начал рассказывать о том,

как ловко бабы умеют грешить, как они любят обмануть мужика.

- Похабники, - сонно проворчала пензячка. Скрипнув зубами, парень вскочил, сел и, схватившись за голову руками, угрюмо заговорил:

- Уйду завтра... домой пойду... Господи! Всё едино...

Снова свалился, как убитый, а Конёв сказал:

- Оглобля.

Во тьме поднялась черная фигура, бесшумно, как рыба в воде, поплыла к двери, исчезла.

- Ушла, - сообразил Конёв. - Здо-оровая бабища! Ну, все-таки, ежели бы ты не помешал, я бы одолел ее, ей-богу!

- Иди за ней, попробуй...

- Нет, - сказал он, подумав, - там она палку какую найдет, кирпич али что другое. Ничего, я ее достигну! Это ты напрасно помешал... позавидовал мне...

Он снова стал скучно хвастать своими победами и вдруг умолк, точно проглотив язык.