Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 1)

Вокруг лампы суетливо мелькали серенькие бабочки, тени их скользили по белой тужурке Макарова, всю грудь и даже лицо его испещряли темненькие пятнышки, точно тени его торопливых слов. Клим Самгин находил, что Макаров говорит скучно и наивно.

"Держит экзамен на должность "объясняющего господина".

Вспомнив старую привычку, Макаров правой рукой откручивал верхнюю пуговицу тужурки, левая нерешительно отмахивалась от бабочек.

- Кстати, знаете, Туробоев, меня издавна оскорбляло известное циническое ругательство. Откуда оно? Мне кажется, что в глубокой древности оно было приветствием, которым устанавливалось кровное родство. И - могло быть приемом самозащиты. Старый охотник говорил: поял твою мать - молодому, более сильному. Вспомните встречу Ильи Муромца с похвалыциком...

Лютов весело усмехнулся и крякнул.

- Где ты вычитал это? - спросил Клим, тоже улыбаясь.

- Это - моя догадка, иначе я не могу понять, - нетерпеливо ответил Макаров, а Туробоев встал и, прислушиваясь к чему-то, сказал тихонько:

- Остроумная догадка.

- Я надоел вам? - спросил Макаров.

- О, нет, что вы! - очень ласково и быстро откликнулся Туробоев. - Мне показалось, что идут барышни, но я ошибся.

- Хромой ходит, - тихо сказал Лютов и, вскочив со стула, осторожно спустился с террасы во тьму.

Климу было неприятно услышать, что Туробоев назвал догадку Макарова остроумной. Теперь оба они шагали по террасе, и Макаров продолжал, еще более понизив голос, крутя пуговицу, взмахивая рукой:

- Когда полудикий Адам отнял, по праву сильного, у Евы власть над жизнью, он объявил все женское злом. Очень примечательно, что это случилось на Востоке, откуда все религии. Именно оттуда учение: мужчина - день, небо, сила, благо; женщина - ночь, земля, слабость, зло. Евреи молятся: "Господи, благодарю тебя за то, что ты не создал меня женщиной". Гнусность нашей очистительной молитвы после родов - это уж несомненно мужское, жреческое. Но, победив женщину, мужчина уже не мог победить в себе воспитанную ею жажду любви и нежности.

- Но в конце концов что ты хочешь сказать? - строго и громко спросил Самгин.

- Я?

- К чему ты ведешь?

Макаров остановился пред ним, ослепленно мигая.

- Я хочу понять: что же такое современная женщина, женщина Ибсена, которая уходит от любви, от семьи? Чувствует ли она необходимость и силу снова завоевать себе былое значение матери человечества, возбудителя культуры? Новой культуры?

Он махнул рукой в тьму:

- Ведь эта уже одряхлела, изжита, в ней есть даже что-то безумное. Я не могу поверить, чтоб мещанская пошлость нашей жизни окончательно изуродовала женщину, хотя из нее сделали вешалку для дорогих платьев, безделушек, стихов. Но я вижу таких женщин, которые не хотят - пойми! - не хотят любви или же разбрасывают ее, как ненужное.

Клим усмехнулся в лицо его.

- Эх ты, романтик, - сказал он, потягиваясь, расправляя мускулы, и пошел к лестнице мимо Туробоева, задумчиво смотревшего на циферблат своих часов. Самгину сразу стал совершенно ясен смысл этой длинной проповеди.

"Дурачок", - думал он, спускаясь осторожно по песчаной тропе. Маленький, но очень яркий осколок луны прорвал облака; среди игол хвои дрожал серебристый свет, тени сосен собрались у корней черными комьями. Самгин шел к реке, внушая себе, что он чувствует честное отвращение к мишурному блеску слов и хорошо умеет понимать надуманные красоты людских речей.

"Вот так и живут они, все эти Лютовы, Макаровы, Кутузовы, - схватят какую-нибудь идейку и шумят, гремят..."

Утром подул горячий ветер, встряхивая сосны, взрывая песок и серую воду реки. Когда Варавка, сняв шляпу, шел со станции, ветер забросил бороду на плечо ему и трепал ее. Борода придала краснолицей, лохматой голове Варавки сходство с уродливым изображением кометы из популярной книжки по астрономии.

За чаем, сидя в ночной, до пят, рубахе, без панталон, в туфлях на босую ногу, задыхаясь от жары, стирая с лица масляный пот, он рычал:

- Лето, черт! Африканиш фейерлих!5 А там бунтует музыкантша, - ей необходимы чуланы, переборки и вообще - чорт в стуле. Поезжай, брат, успокой ее. Бабец - вкусный.

-----------5 По-африкански знойно! (Нем.).

Он шумно вздохнул, вытер лицо бородой.

- У Веры Петровны в Петербурге что-то не ладится с Дмитрием, его, видимо, крепко ущемили. Дань времени...

За глаза Клим думал о Варавке непочтительно, даже саркастически, но, беседуя с ним, чувствовал всегда, что человек этот пленяет его своей неукротимой энергией и прямолинейностью ума. Он понимал, что это ум цинический, но помнил, что ведь Диоген был честный человек.

- Вы знаете, - сказал он, - Лютов сочувствует революционерам.

Варавка пошевелил бровями, подумал.

- Так. Казалось бы - дело не купеческое. Но, кажется, это входит в моду. Сочувствуют.

И - просыпал град быстреньких словечек:

- Революционер - тоже полезен, если он не дурак. Даже - если глуп, и тогда полезен, по причине уродливых условий русской жизни. Мы вот всё больше производим товаров, а покупателя - нет, хотя он потенциально существует в количестве ста миллионов. По спичке в день - сто миллионов спичек, по гвоздю - сто миллионов гвоздей.

Сгреб руками бороду, сунул ее за ворот рубахи и присосался к стакану молока. Затем - фыркнул, встряхнул головою и продолжал:

- Если революционер внушает мужику: возьми, дурак, пожалуйста, землю у помещика и, пожалуйста, учись жить, работать человечески разумно, революционер - полезный человек. Лютов - что? Народник? Гм... народоволец. Я слышал, эти уже провалились...

- Он дает вам денег на газету?

- Дядя его дает, Радеев... Блаженный старикан такой... Помолчав, он спросил, прищурясь:

- Что же, Лютов - убежденный человек?

- Не знаю. Он такой... неуловимый.

- Поймают, - обещал Варавка, вставая. - Ну, я пойду купаться, а ты катай в город.

- Купаться? - удивился Клим. - Вы так много выпили молока...

- И еще выпью, - сказал Варавка, наливая из кувшина в стакан холодное молоко.

Приехав в город, войдя во двор дома, Клим увидал на крыльце флигеля Спивак в длинном переднике серого коленкора; приветственно махая рукой, обнаженной до локтя, она закричала:

- А, молодой хозяин! Пожалуйте-ко сюда!

И, крепко пожимая руку его, начала жаловаться: нельзя сдавать квартиру, в которой скрипят двери, не притворяются рамы, дымят печи.

- Тут жил один писатель, - сказал Клим и - ужаснулся, поняв, как глупо сказал.

Спивак взглянула на него удивленно и, этим смутив его еще более, пригласила в комнаты. Там возилась рябая девица с наглыми глазами; среди комнаты, задумавшись, стоял Спивак с молотком в руках, без пиджака, на груди его, как два ордена, блестели пряжки подтяжек.

- Устраиваемся, - объяснил он, протянув Климу руку с молотком.