Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 2)

- Помогай, не видишь?

- Лягте, - сказал Туробоев и ударом ноги подшиб ноги Самгину, он упал под забор, и тотчас, почти над головой его, взметнулись рыжие ноги лошади, на ней сидел, качаясь, голубоглазый драгун со светлыми усиками; оскалив зубы, он взвизгивал, как мальчишка, и рубил саблей воздух, забор, стараясь достать Туробоева, а тот увертывался, двигая спиной по забору, и орал:

- Прочь, скотина! Пошел прочь, мерзавец! И вдруг коротко засмеялся, крикнув:

- Идиот, - ты меня принимаешь за еврея?

Лошадь брыкалась, ее с размаха бил по задним ногам осколком доски рабочий; солдат круто, как в цирке, повернул лошадь, наотмашь хлестнул шашкой по лицу рабочего, тот покачнулся, заплакал кровью, успел еще раз ткнуть доской в пах коня и свалился под ноги ему, а солдат снова замахал саблею на Туробоева. Самгин закрыл глаза, но все-таки видел красное от холода или ярости прыгающее лицо убийцы, оскаленные зубы его, оттопыренные уши, слышал болезненное ржание лошади, топот ее, удары шашки, рубившей забор; что-то очень тяжелое упало на землю.

"Убил. Теперь меня убьет", - подумал Самгин, точно не о себе; в нем застыл другой страх, как будто не за себя, а - тяжелее, смертельней.

После этого над ним стало тише; он открыл глаза, Туробоев - исчез, шляпа его лежала у ног рабочего; голубоглазый кавалерист, прихрамывая, вел коня за повод к Петропавловской крепости, конь припадал на задние ноги, взмахивал головой, упирался передними, солдат кричал, дергал повод и замахивался шашкой над мордой коня.

Самгин сел, прислонясь спиной к забору, оглянулся. Солдаты гнали и рубили рабочих уже далеко, у Каменно-островского. По площади ползали окровавленные люди, другие молча подбирали их, несли куда-то; валялось много шапок, галош; большая серая шаль лежала комом, точно в ней был завернут ребенок, а около ее, на снеге - темная кисть руки вверх ладонью. Зарубленный рабочий лежал лицом в луже крови, точно пил ее, руки его были спрятаны под грудью, а ноги - как римская цифра V. У моста подпрыгивала, топала догами серокаменная пехота, солдат с медной трубой у пояса прыгал особенно высоко. Многие солдаты смотрели из-под ладоней вдаль, где сновали люди, скакали и вертелись коня, поблескивали ленты шашек.

Самгин встал, тихонько пошел вдоль забора, свернул за угол, - на тумбе сидел человек с разбитым лицом, плевал и сморкался красными шлепками.

- Постой, - сказал он, отирая руку о колено, - погоди! Как же это? Должен был трубить горнист. Я - сам солдат! Я - знаю порядок. Горнист должен был сигнал дать, по закону, - сволочь! - Громко всхлипнув, он матерно выругался. - Василья Мироныча изрубили, - а? Он - жену поднимал, тут его саблей...

Самгин прошел мимо его молча. Он шагал, как во сне, почти без сознания, чувствуя только одно: он никогда не забудет того, что видел, а жить с этим в памяти - невозможно. Невозможно.

Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного - покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно:

- Может, потому, что тут крепость. Молодой, худощавый рабочий, в стареньком пальто, подпоясанном ремнем, закричал:

- Крепость? А - что она? Ты мне про крепость не говори! Это мы крепость!

Он ударил себя кулаком в грудь и закашлялся; лицо у него было больное, желто-серое, глаза - безумны, и был он как бы пьян от брожения в нем гневной силы; она передалась Климу Самгину.

- Царь и этот поп должны ответить, - заговорил он с отчаянием, готовый зарыдать. - Царь - ничтожество. Он - самоубийца! Убийца и самоубийца. Он убивает Россию, товарищи! Довольно Ходынок! Вы должны...

- Ничего я тебе не должен, - крикнул рабочий, толкнув Самгина в плечо ладонью. - Что ты тут говоришь, ну? Кто таков? Ну, говори! Что ты скажешь? Эх...

Он выругался, схватил Клима за плечи и закашлялся, встряхивая его. Раненый, опираясь о плечо женщины, попытался встать, но, крякнув, снова сел.

- Как же я пойду?

- Отпусти человека, - сказал рабочему старик в нагольном полушубке. Вы, господин, идите, что вам тут? - равнодушно предложил он Самгину, взяв рабочего за руки. - Оставь, Миша, видишь - испугался человек...

Клим заметил, что все рабочие отступают прочь от него, все хотят, чтоб он ушел. Это несколько охладило, даже как будто обидело его. Ему хотелось сказать еще что-то, но рабочий прокашлялся и закричал:

- Самоубивец твой чай пьет, генералов угощает: спасибо за службу! А ты мне зубы хочешь заговорить...

Махнув рукою, Самгин пошел прочь, тотчас решив, что нужно возвратиться в город. Он видел вполне достаточно для того, чтоб свидетельствовать.

"Тот человек - прав: горнист должен был дать сигнал. Тогда рабочие разошлись бы..."

Он почти бежал, обгоняя рабочих; большинство шло в одном направлении, разговаривая очень шумно, даже смех был слышен; этот резкий смех возбужденных людей заставил подумать:

"Радуются, что живы".

Впереди его двое молодых ребят вели под руки третьего, в котиковой шапке, сдвинутой на затылок, с комьями красного снега на спине.

- Ничего, - бормотал он, всхрапывая, - ничего. Ноги его подкосились, голова склонилась на грудь, он повис на руках товарищей и захрипел.

- Кажись - совсем, - сказал один из них, другой, обернувшись, спросил Самгина:

- Вы - не доктор?

- Нет, - сказал Самгин и зачем-то прибавил: - Это - обморок.

Парня осторожно положили поперек дороги Самгина, в минуту собралась толпа, заткнув улицу; высокий, рыжеватый человек в кожаной куртке вел мохнатенькую лошадь, на козлах саней сидел знакомый извозчик, размахивая кнутом, и плачевно кричал:

- Куда? Не еду я, не еду! Сына я ищу! Но уже в сани укладывали раненого, садился его товарищ, другой влезал на козлы; извозчик, тыкая в него кнутовищем, все более жалобно и визгуче взывал:

- Да - отпустите, бога ради! Говорю - сын у меня...

- Мы все - дети! - свирепо крикнул кто-то. Тогда извозчик мешком свалился с козел под ноги людей, встал на колени и завыл женским голосом:

- Милые - не поеду-у! Не могу я-а... Его схватили под мышки, за шиворот, подбросили на козлы.

- Четверых не повезет, - сказал кто-то; несколько человек сразу толкнули сани, лошадь вздернула голову, а передние ноги ее так подогнулись, точно и она хотела встать на колени.

- Какие же вы люди? - кричал извозчик. "Жестокость", - подумал Самгин, все более приходя в себя, а за спиной его крепкий голос деловито и радостно говорил: