Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 2)

- "Бо-оже цар-ря..."

Публика на панелях приостановилась, чей-то голос удивленно и смешно спросил:

- Это - к чему?

И тотчас раздались голоса ворчливые, сердитые, точно людям напомнили неприятное:

- Нашли время волынку тянуть!

- Дохлое дело!

- Эй, вы!..

Двое студентов закричали в один голос:

- Долой самодержавие!

Но их немедленно притиснули к стене, и человек с длинными усами, остроглазый, весело, но убедительно заговорил:

- Не надо сердиться, господа! Народная поговорка "Долой самодержавие!" сегодня сдана в архив, а "Боже, царя храни", по силе свободы слова, приобрело такое же право на бытие, как, например, "Во лузях"...

Хоругвеносцы уже Прошли, публика засмеялась, а длинноусый, обнажая кривые зубы, продолжал говорить все более весело и громко. Под впечатлением этой сцены Самгин вошел в зал Московской гостиницы.

В ярких огнях шумно ликовали подпившие люди. Хмельной и почти горячий воздух, наполненный вкусными запахами, в минуту согрел Клима и усилил его аппетит. Но свободных столов не было, фигуры женщин и мужчин наполняли зал, как шрифт измятую страницу газеты. Самгин уже хотел уйти, но к нему, точно на коньках, подбежал белый официант и ласково пригласил:

- Пожалуйте, вас просят!

Недалеко от двери, направо у стены, сидел Владимир Лютов с Алиной, Лютов взорвался со стула и, протягивая руку, закричал:

- Шестнадцать лет не видались, садись! Ну, что, брат? Выжали маслице из царя, а?

- Не кричи, Володя, - посоветовала Алина, величественно протянув руку со множеством сверкающих колец на пальцах, и вздохнула: - Ох, постарели мы, Климу ш а!

- Тощий, юркий, с облысевшим черепом, с пятнистым лицом и дьявольской бородкой, Лютов был мало похож на купца, тогда как Алина, в платье жемчужного шелка, с изумрудами в ушах и брошью, похожей на орден, казалась типичной московской купчихой: розоволицая, пышногрудая, она была все так же ослепительно красива и завидно молода.

- Что пьешь-ешь? Заказывай! - покрикивал Лютов, - Алина властным жестом остановила его.

- Ты - молчи, потерянный человек, я уж знаю, кого чем кормить надо!

- Она - знает! - подмигнул Лютов и, широко размахнув руками, рассыпался: - Радости-то сколько, а? На три Европы хватит! И, ты погляди, кто радуется?

Он перечислил несколько фамилий крупных промышленников, назвал трех князей, десяток именитых адвокатов, профессоров и заключил, не смеясь, а просто сказав:

- Хи-хи.

- Вот взял противную привычку хи-хи эти говорить, - пожаловалась Алина бархатным голосом.

- Не буду, Лина, не сердись! Нет, Самгин, ты почувствуй: ведь это владыки наши будут, а? Скомандуют: по местам! И все пойдет, как по маслу. Маслице, хи... Ах, милый, давно я тебя не видал! Седеешь? Теперь мы с тобой по одной тропе пойдем.

- По какой? - спросил Самгин.

Лютов попробовал сдвинуть глаза к переносью, но это, как всегда, не удалось ему. Тогда, проглотив рюмку желтой водки, он, не закусывая, облизал губы острым языком и снова рассыпался словами.

- Многие тут Симеонами богоприимцами чувствуют себя: "Ныне отпущаеши, владыко", от великих дел к маленьким, своим...

"Умная бестия", - подозрительно косясь на него, подумал Самгин и принялся за какую-то еду, шипевшую на сковородке.

- Сначала прими вот это, - строго сказала Алина, подвинув ему рюмку жидкости дегтярного цвета.

- Джин с пиконом, - объяснил Лютов. - Ну, - чокнемся! Возрадуйся и возвеселись. Ух!.. Она, брат, эти штуки знает, как поп молитвы.

Самгин ожег себе рот и взглянул на Алину неодобрительно, но она уже смешивала другие водки. Лютов все исхищрялся в остроумии, мешая Климу и есть и слушать. Но и трудно было понять, о чем кричат люди, пьяненькие от вина и радости; из хаотической схватки голосов, смеха, звона посуды, стука вилок и ножей выделялись только междометия, обрывки фраз и упрямая попытка тенора продекламировать Беранже.

- "Слав-ва святому труду", - уже второй раз высоко взбрасывал он три слова.

Самгин ел что-то удивительно вкусное и чувствовал себя взрослым на празднике детей. Алина, вынув из сумочки синее письмо, углубленно читала его, подняв брови. Лютов осыпал словами румяного толстяка за соседним столом, толстяк заливисто смеялся, и шея его наливалась багровой кровью. Самгин, оглядываясь, видел бородатые и бритые, пухлые и костлявые лица мужчин, возбужденных счастьем жить, видел разрумяненные мордочки женщин, украшенных драгоценными камнями, точно иконы, все это было окутано голубоватым туманом, и в нем летали, подобно ангелам, белые лакеи, кланялись их аккуратно причесанные и лысые головы, светились почтительными улыбками потные физиономии.

- Она теперь поэтов кормит, - рассказывал Лютов, щупая бутылки и встречая на каждой пальцы Алины, которая мешала ему пить, советуя:

- Не торопись.

- Один - удивительный! Здоровеннейший парень, как ломовой извозчик. Стихи он делает, чорт его знает какие, - но - ест! Пьет!

- Господа!

Бедность и труд

Честно живут...

- Какой надоедный визгун! - сказала Алина, рассматривая в зеркальце свой левый глаз. - И - врет! Не - честно, а вместе живут.

Она заботливо подливала Самгину водки, смешивая их, эта смесь, мягко обжигая рот, уже приятно кружила голову.

С дружбой, с любовью в ладу

- кричал тенор, преодолевая шум.

- Дурачок, - вздохнула Алина, размешивая палочкой зубочистки водку в рюмке. - А вот Володька, чем пьянее, тем умнее. Безжалостно умен, хамик!

- Химик? - спросил Лютов, усмехаясь.

- Нет, - хамик. От ума и пропадет. Нахмурясь и обведя зал прищуренными глазами, она вздохнула:

- Похоже на коробку конфект.

- Поэтов кормит, а стихов - не любит, - болтал Лютов, поддразнивая Алину. - Особенно не любит мои стишки...

- Просим! Про-осим! - заревели вдруг несколько человек, привстав со стульев, глядя в дальний угол зала.

Самгин чувствовал себя все более взрослым и трезвым среди хмельных, ликующих людей, против Лютова, который точно крошился словами, гримасами, судорогами развинченного тела, вызывая у Клима желание, чтоб он совсем рассыпался в сор, в пыль, освободив измученный им стул, свалившись под него кучкой мелких обломков.

Шум в зале возрастал, как бы ища себе предела; десятки голосов кричали, выли:

- Просим! Милый... Просим... "Дубинушку"! Лютов, покачиваясь на стуле, читал пронзительно, как дьячок:

Жила-была дама, было у нее два мужа,

Один - для тела, другой - для души.

И вот начинается драма: который хуже?

Понять она не умела, оба - хороши!

- Это он сочинил про себя и про Макарова, - объяснила Алина, прекрасно улыбаясь, обмахивая платком разгоревшееся лицо; глаза ее блестели, но - не весело. Ее было жалко за то, что она так чудесно красива, а живет с уродом, с хамом.

- Неправда! - бесстыдно кричал урод. - Костя Макаров и я - мы оба для души, как чорт и ангел! А есть еще третий...