Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 2)

В ее вопросе Климу послышалась насмешка, ему захотелось спорить с нею, даже сказать что-то дерзкое, и он очень не хотел остаться наедине с самим собою. Но она открыла дверь и ушла, пожелав ему спокойной ночи. Он тоже пошел к себе, сел у окна на улицу, потом открыл окно; напротив дома стоял какой-то человек, безуспешно пытаясь закурить папиросу, ветер гасил спички. Четко звучали чьи-то шаги. Это - Иноков.

- Куда вы? - окликнул его Самгин.

- Вообще, в пространство. А вы что, один? Можно к вам?

- Идите.

Через пять минут Иноков, сидя в комнате Самгина с папиросой в зубах, со стаканом вина в руке, жаловался:

- Нервы у меня - ни к чорту! Бегаю по городу... как будто человека убил и совесть мучает. Глупая штука!

Всегда как будто напоказ неряшливый, сегодня Иноков был особенно запылен и растрепан; в первую минуту он даже показался пьяным Самгину.

- Вы что делаете теперь? Иноков устало вздохнул:

- Редактирую сочинение "О методах борьбы с лесными пожарами", старичок один сочинил. Малограмотный старичок, а - бойкий. Моралист, гуманист, десять заповедей, нагорная проповедь. "Хороший тон", - есть такое евангелие, изданное "Нивой". Забавнейшее, - обезьян и собак дрессировать пригодно.

Слова он говорил насмешливые, а звучали они печально и очень торопливо, как будто он бежал по словам. Вылив остаток вина из бутылки в стакан, он вдруг спросил:

- А - что, бывает с вами так: один Самгин ходит, говорит, а другой все только спрашивает: это - куда же ты, зачем?

- Нет, не бывает, - твердо сказал Клим, очень удивленный. - Не ожидал, что вы скажете это. Есть такие сектантские стишки:

Нога кричит: куда иду?

Рука...

- Сектантство, самозванство... мещанство, - пробормотал Иноков и, усмехаясь, нелепо прибавил: - Чернокнижие.

- Чернокнижие? Что вы хотите сказать? - еще более удивился Клим.

- Так, сболтнул. Смешно и... отвратительно даже, когда подлецы и идиоты делают вид, что они заботятся о благоустройстве людей, - сказал он, присматриваясь, куда бросить окурок. Пепельница стояла на столе за книгами, но Самгин не хотел подвинуть ее гостю.

"Диомидов - врет, он - домашний, а вот этот действительно - дикий", думал он, наблюдая за Иноковым через очки. Тот бросил окурок под стол, метясь в корзину для бумаги, но попал в ногу Самгина, и лицо его вдруг перекосилось гримасой.

- Вы думаете, что способны убить человека? - спросил Самгин, совершенно неожиданно для себя подчинившись очень острому желанию обнажить Инокова, вывернуть его наизнанку. Иноков посмотрел на него удивленно, приоткрыв рот, и, поправляя волосы обеими руками, угрюмо спросил:

- Это вы по поводу Корвина, что ли?

- Чего вы хотите от него?

- Чтоб он издох. А - почему вы догадались, что я об этом думаю?

- По лицу, - сказал Самгин.

- Какой вы проницательный, чорт возьми, - тихонько проворчал Иноков, взял со стола пресс-папье - кусок мрамора с бронзовой, тонконогой женщиной на нем - и улыбнулся своей второй, мягкой улыбкой. - Замечательно проницательный, - повторил он, ощупывая пальцами бронзовую фигурку. Убить, наверное, всякий способен, ну, и я тоже. Я - не злой вообще, а иногда у меня в душе вспыхивает эдакий зеленый огонь, и тут уж я себе - не хозяин.

Самгин слушал внимательно, ожидая, когда этот дикарь начнет украшать себя перьями орла или павлина. Но Иноков говорил о себе невнятно, торопливо, как о незначительном и надоевшем, он был занят тем, что отгибал руку бронзовой женщины, рука уже была предостерегающе или защитно поднята.

- Пишете стихи? - спросил Самгин.

- Пишем. Скверно пишем, - озабоченно трудясь над пресс-папье, ответил Иноков. - Рифмы мешают. Как только рифма, - чувствуешь, что соврал.

Он отломил руку женщины, пресс положил на стол, обломок сунул в карман и сказал:

- Извините. Плохая бронза, слишком мягка, излишек олова. Можно припаять, я припаяю.

Он оглянулся, взял книгу со стола, посмотрел на корешок и снова сунул на стол.

- Шопенгауэра я читал по-немецки с одним знакомым. Студент ярославского лицея, выгнанный, лентяй, жаждет истины. Ночью приходит ко мне, - в одном доме живем, - жалуется: вот, Шлейермахер утверждает, что идея счастья была акушеркой, при ее помощи разум родил понятие о высшем благе. Но он же сказал, что добродетель и блаженство разнородны по существу и что Кант ошибался, смешав идею высшего блага с элементами счастья. Расстраивается: как это примирить? А вы, говорю, не примиряйте, все это ерунда. Обижается. Я его натравил на Томилина, - знаете, конечно, Томилина-то?

Самгин кивнул. Иноков снова взял пресс и начал отгибать длинную ногу бронзовой женщины, продолжая:

- Человек - фабрикант фактов. "Система фраз", - хотел сказать Самгин, но - воздержался.

- Фактов накоплено столько, что из них можно построить десятки теорий прогресса, эволюции, оправдания и осуждения действительности. А мне вот хочется дать в морду прогрессу, - нахальная, циничная у него морда.

- Это - из Достоевского, из подполья, - сказал Самгин, с любопытством следя, как гость отламывает бронзовую ногу.

- Ну, так что? - спросил Иноков, не поднимая головы. - Достоевский тоже включен в прогресс и в действительность. Мерзостная штука действительность, - вздохнул он, пытаясь загнуть ногу к животу, и, наконец, сломал ее. - Отскакивают от нее люди - вы замечаете это? Отлетают в сторону.

Он взглянул на Клима, постукивая ножкой по мрамору, и спросил:

- Как падали рабочие-то, а? Действительность, чорт... У меня, знаете, эдакая... светлейшая пустота в голове, а в пустоте мелькают кирпичи, фигурки... детские фигурки.

Лицо Инокова стало суровым, он прищурил глаза, и Клим впервые заметил, что ресницы его красиво загнуты вверх. В речах Инокова он не находил ничего вымышленного, даже чувствовал нечто родственное его мыслям, но думал:

"Анархист".

- Кто-то стучит, - сказал Иноков, глядя в окно. Клим прислушался. Осторожно щелкала щеколда калитки, потом заскрипело дерево ворот, точно собака царапалась.

- Неужели - воры? - спросил Иноков, улыбаясь. Клим подошел к окну и увидал в темноте двора, что с ворот свалился большой, тяжелый человек, от него отскочило что-то круглое, человек схватил эту штуку, накрыл ею голову, выпрямился и стал жандармом, а Клим, почувствовав неприятную дрожь в коже спины, в ногах, шепнул с надеждой:

- Это - к Спивак.

- Эх, - угрюмо сказал Иноков, отталкивая его. - Пойду к ней.

Он убежал, оставив Самгина считать людей, гуськом входивших на двор, насчитал он чортову дюжину, тринадцать человек. Часть их пошла к флигелю, остальные столпились у крыльца дома, и тотчас же в тишине пустых комнат зловеще задребезжал звонок.

"Пусть отопрет горничная", - решил Самгин, но, зачем-то убавив огня в лампе, побежал открывать дверь.

Первым втиснулся в дверь толстый вахмистр с портфелем под мышкой, с седой, коротко подстриженной бородой, он отодвинул Клима в сторону, к вешалке для платья, и освободил путь чернобородому офицеру в темных очках, а офицер спросил ленивым голосом: