Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 2)

- Люблю есть, - говорила она с набитым ртом. - Французы не едят, они фокусничают. У них везде фокусы: в костюмах, стихах, в любви.

Ее сильный, мягкий голос казался Климу огрубевшим. И она как будто очень торопилась показать себя такою, какой стала-Вошла Сомова в шубке, весьма заметно потолстевшая; Лидия плотно закрыла за нею свою дверь.

- Аля, я через часок ворочусь, - сказала Сомова, исчезая, Алина подмигнула вслед ей.

- Бежит революцию сеять! Люблю эту Матрешку! И, вздохнув, спросила:

- Ты - тоже сеешь? Бунтовал? Через минуту она осведомилась:

- С Туробоевым встречался?

А еще через несколько минут рассказывала, не переставая есть:

- Уже в конце первого месяца он вошел ко мне в нижнем белье, с сигарой в зубах. Я сказала, что не терплю сигар. "Разве?" - удивился он, но сигару не бросил- С этого и началось.

Выпив рюмку рябиновой водки и вкусно облизав яркие губы, она продолжала, тщательно накладывая ломтики семги на кусок калача:

- Вообразить не могла, что среди вашего брата есть такие... милые уроды. Он перелистывает людей, точно книги. "Когда же мы венчаемся?" спросила я. Он так удивился, что я почувствовала себя калуцкой дурой. "Помилуй, говорит, какой же я муж, семьянин?" И я сразу поняла; верно, какой он муж? А он - еще: "Да и ты, говорит, разве ты для семейной жизни с твоими данными?" И это верно, думаю. Ну, конечно, поплакала. Выпьем. Какая это прелесть, рябиновая!

Выпив, она удивительным движением рук и головы перебросила обильные волосы свои на грудь и, отобрав половину их, стада заплетать косу.

- Среди своих друзей, - продолжала она неторопливыми словами, - он поставил меня так, что один из них, нефтяник, богач, предложил мне ехать с ним в Париж. Я тогда еще дурой ходила и не сразу обиделась на него, но потом жалуюсь Игорю. Пожал плечами. "Ну, что ж, - говорит. - Хам. Они тут все хамье". И - утешил: "В Париж, говорит, ты со мной поедешь, когда я остаток земли продам". Я еще поплакала. А потом - глаза стало жалко. Нет, думаю, лучше уж пускай другие плачут!

Перестав жевать и говорить, она задумалась, глядя в окно через голову Клима. Ему красота Алины казалась уже подавляющей и наглой.

"Сомова метко сказала: солдатская вдова".

Вошла Лидия, одетая в необыкновенный халатик оранжевого цвета, подпоясанный зеленым кушаком. Волосы у нее были влажные, но от этого шапка их не стала меньше. Смуглое лицо ярко разгорелось, в зубах дымилась папироса, она рядом с Алиной напоминала слишком яркую картинку не очень искусного художника. Морщась от дыма, она взяла чашку чая, вылила чай в полоскательницу и сказала:

- Налей крепкого.

- Но все-таки - порода! - вдруг и с удовольствием сказала Алина, наливая чай. - Все эти купчишки, миллионеришки боялись его. Он их учил прилично есть, пить, одеваться, говорить. Дрессировал, как собачат.

Самгин чувствовал себя неловко, Лидия села на диван, поджав под себя ноги, держа чашку в руках и молча, вспоминающими глазами, как-то бесцеремонно рассматривала его.

"Ни о чем не спрашивает, но, конечно, заряжена вопросами", - едко подумал он.

Заплетая другую косу, Алина сказала:

- Познакомилась я с француженкой, опереточная актриса, рыжая, злая, распутная, умная - ох, Климчик, какие француженки умные! На нее тратят огромные деньги. Она мне сказала: "От нас, женщин, немногого хотят, поэтому мы - нищие!" Помнишь, Лида?

- Что? - рассеянно спросила Лидия.

- Как ты спорила с нею и она сказала...

- Да, помню, как же! Она очень умная, очень!

Это она проговорила быстро и так, что Самгин понял:

Лидия не хочет, чтоб он знал что-то.

"Вероятно, какое-то опереточное приключение русской провинциалки, страдающей ненормальным половым любопытством", - зло подумал он, сознавая, что спешит настроить себя против Лидии.

Она, не допив чай, бросила в чашку окурок папиросы, встала, отошла к запотевшему окну, вытерла стекло платком и через плечо спросила:

- Чем ты так озабочен, Клим?

Ему хотелось ответить какими-то вескими словами, так, чтоб они остались в памяти ее надолго, но он был в мелких мыслях, мелких, как мухи, они кружились бестолково, бессвязно; вполголоса он сказал:

- Арестованы на днях знакомые, и возможно, что мне придется...

Шумно влетела Варвара, бросилась к Лидии, долго обнимала, целовала ее, разглядывала, восклицая:

- Милуша! Цыганочка... Потом кричала в лицо Алины:

- Боже, какая красота! По рассказам Лиды я знала, что вы красивая, но - так! До вас даже дотронуться страшно, - кричала она, схватив и встряхивая руки Алины.

В ее возбуждении, в жестах, словах Самгин видел то наигранное и фальшивое, от чего он почти уже отучил ее своими насмешками. Было ясно, что Лидия рада встрече с подругой, тронута ее радостью; они, обнявшись, сели на диван, Варвара плакала, сжимая ладонями щеки Лидии, глядя в глаза ее.

- Милая ты, моя...

"Как же они видят друг друга?" - спрашивал себя Клим, наблюдая за ними. Алина мешала ему.

- Предлагают поступить в оперетку, - говорила она. - Кажется - пойду. "Родилась, так - живи!" - как учила меня моя француженка.

Она перешла на диван, бесцеремонно втиснулась между подругами, и те сразу потускнели. По коридору бегали лакеи, дребезжала посуда, шаркала щетка, кто-то пронзительно крикнул:

- Тринадцатый, - дур-рак!

На диване все оживленнее звучали голоса Алины и Варвары, казалось, что они говорят условным языком и не то, о чем думают. Алина внезапно и нелепо произнесла, передразнивая кого-то, шепелявя:

- Ой, милая, не верь социалистам, они тоже в серединку смотрят!

И стала рассказывать:

- В Крыму был один социалист, так он ходил босиком, в парусиновой рубахе, без пояса, с расстегнутым воротом; лицо у него детское, хотя с бородкой, детское и обезьянье. Он возил воду в бочке, одной старушке толстовке...

- Он сам толстовец, - вставила Лидия.

- Да? Ну все равно. Удивительно пел русские песни и смотрел на меня, как мальчишка на пряник. Самгин, чувствуя себя лишним, взял фуражку.

- Вам следует отдохнуть.

- Да, милый, - сказала Алина, похлопывая его по руке мягкой своей ладонью. - Вечером придешь, да?

Лидия пожала его руку молча. Было неприятно видеть, что глаза Варвары провожают его с явной радостью. Он ушел, оскорбленный равнодушием Лидии, подозревая в нем что-то искусственное и демонстративное. Ему уже казалось, что он ждал: Париж сделает Лидию более простой, нормальной, и, если даже несколько развратит ее, - это пошло бы только в пользу ей. Но, видимо, ничего подобного не случилось и она смотрит на него все теми же глазами ночной птицы, которая не умеет жить днем.

"Надо решительно объясниться с нею", - додумался он и вечером, тоже демонстративно, не пошел в гостиницу, а явился утром, но Алина сказала ему, что Лидия уехала в Троипе-Сергиевскую лавру. Пышно одетая в шелк, Алина сидела перед зеркалом, подпиливая ногти, и небрежненьким тоном говорила: