Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 2)

- Нет, в самом деле, - храбрый малый, не правда ли? - спросил он.

- Может быть - обозлен, - заметил Клим.

- Может быть, но - все-таки! Между прочим, он сказал, что правительство, наверное, откажется от административных воздействий в пользу гласного суда над политическими. "Тогда, говорит, оно получит возможность показать обществу, кто у нас играет роли мучеников за правду. А то, говорит, у нас слишком любят арестантов, униженных, оскорбленных и прочих, которые теперь обучаются, как надобно оскорбить и унизить культурный мир".

Подвинув Климу портсигар, с тоненькими папиросками, он спросил:

- Вы замечаете, как марксизм обостряет отношения?

Самгин молча пожал плечами. Он, протирая очки, слушал очень внимательно и подозревал, что этот плотненький, уютный человечек говорит не то, что слышал, а то, что он сам выдумал.

"Весьма похоже, что он хочет спровоцировать меня на откровенность", соображал Клим.

Однако Тагильский как будто стал трезвее, чем он был на улице, его кисленький голосок звучал твердо, слова соскакивали с длинного языка легко и ловко, а лицо сияло удовольствием.

- А ведь согласитесь, Самгин, что такие пр-рямолинейные люди, как наш общий знакомый Поярков, обучаются и обучают именно вражде к миру культурному, а? - спросил Тагильский, выливая в стакан Клима остатки вина и глядя в лицо его с улыбочкой вызывающей.

- Не знаю, чему и кого обучает Поярков, - очень сухо сказал Самгин. Но мне кажется, что в культурном мире слишком много... странных людей, существование которых свидетельствует, что мир этот - нездоров.

Говоря, он думал:

"Несомненно провоцирует, скотина!"

И, чтобы перевести беседу на другие темы, спросил:

- У вас - государственные экзамены? Тагильский утвердительно кивнул головою и зачем-то стукнул по столу розовым кулачком.

- Куда же вы затем?

- Удивитесь, если я в прокуратуру пойду? - спросил он, глядя в лицо Самгина и облизывая губы кончиком языка; глаза его неестественно ярко отражали свет лампы, а кончики закрученных усов приподнялись.

- Чему же удивляться? Я - адвокат, вы - прокурор...

- А представьте, что вы - обвиняемый в политическом процессе, а я обвинитель?

- Не пощадите?

- Нет. Этот Кучин, Кичин - чорт! - говорит: "Чем умнее обвиняемый, тем более виноват", а вы - умный, искреннее слово! Это ясно хотя бы из того, как вы умело молчите.

Ресторан уже опустел. Лакеи смотрели на запоздавших гостей уныло и вопросительно, один из них красноречиво прятал зевки в салфетку, и казалось, что его тошнит.

- Пора уходить, - сказал Самгин. На улице минуты две-три шли молча; Самгин ожидал еще какой-нибудь выходки Тагильского и не ошибся:

- Россия нуждается в ассенизаторах, - не помните, кто это сказал? спросил Тагильский, Клим ответил:

- Вы сказали.

- Нет, я - повторил. А сказал Леонтьев, помнится. Он или Катков.

- Не знай.

Через несколько шагов Тагильский снова спросил:

- Не хотите ли посетить двух сестер, они во всякое время дня и ночи принимают любезных гостей? Это - очень близко.

Клим отказался. Тогда Тагильский, пожав его руку маленькой, до крепкой рукою, поднял воротник пальто, надвинул шляпу на глаза и свернул за угол, шагая так твердо, как это делает человек, сознающий, -что он выпил лишнее.

"Ассенизатор, - подумал Самгин, взглянув вслед ему. - Воображает себя умником. Похож на альфонса, утешителя богатых старух".

Ругаясь, он подумал о том, как цинично могут быть выражены мысли, и еще раз пожалел., что избрал юридический факультет. Вспомнил о статистике Смолине, который оскорбил товарища прокурора, потом о длинном языке Тагильского.

"Врет он, не пойдет в прокуратуру, храбрости не хватит..."

Кончив экзамены, Самгин решил съездить дня на три домой, а затем - по Волге на Кавказ. Домой ехать очень де хотелось; там Лидия, мать, Варавка, Спивак - люди почти в равной степени тяжелые, не нужные ему. Там "Наш край", Дронов, Иноков - это тоже мало приятно. Случай указал ему другой путь; он уже укладывал вещи, когда подали телеграмму от матери.

"Отец опасно болен, советую съездить Выборг".

Отец - человек хорошо забытый, болезнь его не встревожила Самгина, а возможность отложить визит домой весьма обрадовала; он отвез лишние вещи Варваре и поехал в Финляндию.

В чистеньком городке, на тихой, широкой улице с красивым бульваром посредине, против ресторана, на веранде которого, среди цветов, играл струнный оркестр, дверь солидного, но небольшого дома, сложенного из гранита, открыла Самгину плоскогрудая, коренастая женщина в сером платье и, молча выслушав его объяснения, провела в полутемную комнату, где на широком диване у открытого, но заставленного окна полулежал Иван Акимович Самгин. Лицо его перекосилось, правая половина опухла и опала, язык вывалился из покривившегося -рта, нижняя туба отвисла, показывая зубы, обильно украшенные золотом. Правый глаз отца, неподвижно застывший, смотрел вверх, в угол, на бронзовую статуэтку Меркурия, стоявшего на одной ноте, левый улыбался, дрожало веко, смахивая -слезы на мокрую, давно небритую щеку; Самгин-отец говорил горлам:

- Км... Дм...

Самгин-сын посмотрел на это несколько секунд и, опустив голову, прикрыл глаза, чтоб не видеть. В изголовье дивана стояла, точно вырезанная из гранита, серая женщина и ворчливым голосом, удваивая гласные, искажая слова, говорила:

- Ээто вваа ударр. Одна-а - маленьки, тништево-о!

Лицо у нее широкое, с большим ртом без губ, нос приплюснутый, на скуле под левым глазом бархатное родимое пятно.

- Вваа рребенки, - говорила она, показывая Климу два пальца, как детям показывают рога.

"Что же я тут буду делать с этой?" - спрашивал он себя и, чтоб не слышать отца, вслушивался в шум ресторана за окном. Оркестр перестал играть и начал снова как раз в ту минуту, когда в комнате явилась еще такая же серая женщина, но моложе, очень стройная, с четкими формами, в пенснэ на вздернутом носу. Удивленно посмотрев на Клима, дна спросила, тихонько и мягко произнося слова:

- Вы - не Димитри, вы - Килим? О, понимаю! Рядом с каменным лицом первой, ее лицо показалось Климу приятным. Она пригладила ладонью вставшие дыбом волосы на голове больного, отерла платком слезоточивый глаз, мокрую щеку в белой щетине, и после этого все пошло очень хорошо и просто. Прежде всего хорошо было, что она тотчас же увела Клима из комнаты отца; глядя на его полумертвое лицо, Клим чувствовал себя угнетенно, и жутко было слышать, что скрипки и кларнеты, распевая за окном медленный, чувствительный вальс, не могут заглушить храп и мычание умирающего.

В столовой, стены которой были обшиты светлым деревом, а на столе кипел никелированный самовар, женщина сказала:

- Мое имя - Айно, можно говорить Анна Алексеевна. Та, - она указала на дверь в комнату отца, - сестра, Христина.