Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 2)

Дразнящий смешок его прозвучал мальчишески, совершенно не совпадая с длинной фигурой и старообразным лицом.

- Путаники, - вздохнул он, застегивая сюртук. - А все-таки в конце концов пойдете с нами. Аполитизм ваш -ненадолго.

Он протянул руку Айно.

- Куда вы идете? - спросила она.

- В Торнео. Ведь вы знаете, - усмехаясь, ответил он. Айно, покачивая толовой, осмотрела его с головы до дог, он беззаботно махнул рукой.

- Ничего! Меня оденут, остригут...

Схватив обеими руками его руку, Айно встряхнула ее.

- Счастливую дорогу!

- Ну, прощайте, братья, - сказал Долганов.

Он вышел вместе с Айно. Самгины переглянулись, каждый ожидал, что скажет другой. Дмитрий подошел к стене, остановился пред картиной и сказал тихо:

- Значит, он - за границу.

- Странная фигура, - заметил Клим, протирая очки.

- Да, - отозвался брат, не глядя на него. - Но я подобных видел. У народников особый отбор. В Устюге был один студент, казанец. Замечательно слушали его, тогда как меня... не очень! Странное и стеснительное у меня чувство, - пробормотал он. - Как будто я видел этого парня в Устюге, накануне моего отъезда. Туда трое присланы, и он между ними. Удивительно похож.

Круто повернувшись, Дмитрий тяжелыми шагами подошел вплоть к брату:

- Слушай, ужасно неудобно это... просто даже нехорошо, что отец ничего не оставил тебе...

- Чепуха! - сказал Клим. - Я не хочу говорить об этом.

- Нет, подожди! - продолжал Дмитрий умоляющим голосом и нелепо разводя руками. - Там - четыре, то есть пять тысяч. Возьми половину, а? Я должен бы отказаться от этих денег в пользу Айно... да, видишь ли, мне хочется за границу, надобно поучиться...

Клим строго остановил его:

- Айно получила, наверное, вполне достаточно, чтоб воспитать детей и хорошо жить, а мне ничего не нужно.

- Послушай...

- Больше я не стану говорить на эту тему, - сказал Клим, отходя к открытому во двор окну. - А тебе, разумеется, нужно ехать за границу и учиться...

Он говорил долго, солидно и с удивлением чувствовал, что обижен завещанием отца. Он не почувствовал этого, когда Айно сказала, что отец ничего не оставил ему, а вот теперь - обижен несправедливостью и чем более говорит, тем более едкой становится обида.

"Фу, как глупо!" - мысленно упрекнул он себя, но это не помогло, и явилось желание сказать колкость брату или что-то колкое об отце. С этим желанием так трудно было справиться, что он уже начал:

- Законы - или беззакония - симпатий и антипатий... - Вошла Айно и тотчас же заговорила очень живо:

- Вот такой - этот настоящий русский, больше, чем вы обе, - я так думаю. Вы помните "Золотое сердце" Златовратского! Вот! Он удивительно говорил о начальнике в тюрьме, да! О, этот может много делать! Ему будут слушать, верить, будут любить люди. Он может... как говорят? - может утешивать. Так? Он - хороший поп!

- Вот именно, - сказал Клим. - Утешитель.

- Да, да, я так думаю! Правда? - спросила она, пытливо глядя в лицо его, и вдруг, погрозив пальцем: - Вы - строгий! - И обратилась к нахмуренному Дмитрию: - Очень трудный язык, требует тонкий слух: тешу, чешу, потесать - потешать, утесать - утешать. Иван очень смеялся, когда я сказала: плотник утешает дерево топором. И - как это: плотник? Это значит тельник, - ну, да! - Она снова пошла к младшему Самгину. - Отчего вы были с ним нелюбезны?

- Мне подумалось, - сказал Клим, - что вам этот визит...

- О, нет! - прервала она. - Я о нем знала. Иван очень помогал таким ехать куда нужно. Ему всегда писали: придет человек, и человек приходил.

- Ну, я пойду в полицию - представляться, - сказал Дмитрий. Айно ушла с ним заказывать памятник на могилу.

Бывали минуты, когда Клим Самгин рассматривал себя как иллюстрированную книгу, картинки которой были одноцветны, разнообразно неприятны, а объяснения к ним, не удовлетворяя, будили грустное чувство сиротства. Такие минуты он пережил, сидя в своей комнате, в темном уголке и тишине.

Он был крайне смущен внезапно вспыхнувшей обидой на отца, брата и чувствовал, что обида распространяется и на Айно. Он пытался посмотреть на себя, обидевшегося, как на человека незнакомого и стесняющего, пытался отнестись к обиде иронически.

"Мелочно это и глупо", - думал он и думал, что две-три тысячи рублей были бы не лишними для него и что он тоже мог бы поехать за границу.

Обида ощущалась, как опухоль, где-то в горле и все твердела.

"Разумеется, суть не в деньгах..."

Вспомнилось, как назойливо возился с ним, как его отягощала любовь отца, как равнодушно и отец и мать относились к Дмитрию. Он даже вообразил мягкую, не тяжелую руку отца на голове своей, на шее и встряхнул головой. Вспомнилось, как отец и брат плакали в саду якобы о "Русских женщинах" Некрасова. Возникали в памяти бессмысленные, серые, как пепел, холодные слова:

"Семья - основа государства. Кровное родство. Уже лет десяти я чувствовал отца чужим... то есть не чужим, а - человеком, который мешает мне. Играет мною", - размышлял Самгин, не совсем ясно понимая: себя оправдывает он или отца?

Покручивая бородку, он осматривал стены комнаты, выкрашенные в неопределенный, тусклый тон; против него на стене висел этюд маслом, написанный резко, сильными мазками: сочно синее небо и зеленоватая волна, пенясь, опрокидывается на оранжевый песок.

"В сущности, уют этих комнат холоден и жестковат. В Москве, у Варвары, теплее, мягче. Надобно ехать домой. Сегодня же. А то они поднимут разговор о завещании. Великодушный разговор, конечно. Да, домой..."

Он выпрямился, поправил очки. Потом представил мать, с лиловым, напудренным лицом, обиженную тем, что постарела раньше, чем перестала чувствовать себя женщиной, Варавку, круглого, как бочка...

"Поживу в Петербурге с неделю. Потом еще куда-нибудь съезжу. А этим скажу: получил телеграмму. Айно узнает, что телеграммы не было. Ну, и пусть знает".

Но затем он решил сказать, что получил телеграмму на улице, когда выходил из дома. И пошел гулять, а за обедом объявил, что уезжает. Он видел, что Дмитрий поверил ему, а хозяйка, нахмурясь, заговорила о завещании.

- Не вижу никаких оснований изменять волю отца, - решительно ответил он.

Айно молча пожала плечами.

После обеда в комнате Клима у стены столбом стоял Дмитрий, шевелил пальцами в карманах брюк и, глядя под ноги себе, неумело пытался выяснить что-то.

- Знаешь, это - дьявольски неловко. Ты верно сказал о беззаконии симпатий. Дурацкая позиция у меня.

Клим чувствовал, что брат искренно и глубоко смущен.

"Тем хуже для него".

Айно простилась с Климом сухо и отчужденно; Дмитрий хотел проводить брата на вокзал, но зацепился ногою за медную бляшку чемодана и разорвал брюки.

- О, - сказала Айно. - Как вы пойдете? Есть у вас другие брюки? Нет? Вам нельзя идти на вокзал!

Самгин младший был доволен, что брат не может проводить его, но подумал: