Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 2)

- С детства.

- Что это за человек?

- Очень... добрая девушка, - не сразу ответил Самгин.

- Гм? Ну, до свидания.

Он протянул руку. Клим подал ему свою и ощутил очень крепкое пожатие сильных и жестких пальцев.

- Подумайте, Клим Иванович, о себе, подумайте без страха пред словами и с любовью к родине, - посоветовал жандарм, и в голосе его Клим услышал ноты искреннего доброжелательства.

По улице Самгин шел согнув шею, оглядываясь, как человек, которого ударили по голове и он ждет еще удара. Было жарко, горячий ветер плутал по городу, играя пылью, это напомнило Самгину дворника, который нарочно сметал пыль под ноги партии арестантов. Прозвучало в памяти восклицание каторжника:

"Лазарь воскрес!" - и Клим подумал, что евангельские легенды о воскресении мертвых как-то не закончены, ничего не говорят ни уму, ни сердцу. Над крышами домов быстро плыли облака, в сизой туче за Москвой-рекой сверкнула молния. Самгин прислушался сквозь шум города, ожидая грома, но гром не долетел, увяз в туче. Толкались люди, шагая встречу, обгоняя, уходя от них, Самгин зашел в сквер храма Христа, сел на скамью, и первая ясная его мысль сложилась вопросом: чем испугал жандарм? Теперь ему казалось, что задолго до того, как офицер предложил ему службу шпиона, он уже знал, что это предложение будет сделано. Испугало его не это оскорбительное предложение, а что-то другое. Самгин не мог не признать, что жандарм сделал правильный вывод из его записок, и, дотронувшись рукою до пакета в кармане, решил:

"Сожгу. И больше не буду писать".

Думалось бессвязно, мысли разбивались о какое-то неясное, но подавляющее чувство. Прошли две барышни, одна, взглянув на него, толкнула подругу локтем и сказала ей что-то, подруга тоже посмотрела на Клима, обе они замедлили шаг.

"Как на самоубийцу, дуры, - подумал Самгин. - Должно быть, у меня лицо нехорошее".

Встал и пошел домой, убеждая себя:

"Разумеется, я оскорблен морально, как всякий порядочный человек. Морально".

Но он смутно догадывался, что возникшая необходимость убеждать себя в этом утверждает обратное: предложение жандарма не оскорбило его. Пытаясь погасить эту догадку, он торопливо размышлял:

"Если б теория обязывала к практической деятельности, - Шопенгауэр и Гартман должны бы убить себя. Ленау, Леопарди..."

Но Самгин уже понял: испуган он именно тем, что не оскорблен предложением быть шпионом. Это очень смутило его, и это хотелось забыть.

"Клевещу я на себя, - думал он. - А этот полковник или ротмистр глуп. И - нахал. Жертвенное служение... Активная борьба против Любаши. Идиот..."

Шел Самгин медленно, но весь вспотел, а в горле и во рту была горьковатая сухость.

Анфимьевна, встретив его, захлебнулась тихой радостью.

- Ой, голубчик, выпустили! Слава тебе, господи! А я уж думала, что, как Петрушу Маракуева, надолго засадят.

Крестясь, она попутно отерла слезы, потом, с великой осторожностью поместив себя на стул, заговорила шопотом:

- А - Любаша-то - как? Вот - допрыгалась! Ах ты, господи, господи! Милые вы мои, на что вы обрекаете за народ молодую вашу жизнь...

Но, вздохнув с силою поршня машины и закатывая рукава кофты к локтям, она заговорила деловито:

- А я в то утро, как увели вас, взяла корзинку, будто на базар иду, а сама к Семену Васильичу, к Алексею Семенычу, так и так, - говорю. Они в той же день Танечку отправили в Кострому, узнать - Варя-то цела ли?

Снова всплакнув, причем ее тугое лицо не морщилось, она встала:

- Кушать будете али чайку?

Есть и пить Самгин отказался, но пошел с нею в кухню.

- Вот бумаги надо сжечь.

- Дайте-ко мне, я сожгу.

Самгин остался в кухне и видел, как она сожгла его записки на шестке печи, а пепел бросила в помойное ведро и даже размешала его там веником. Во всем этом было нечто возмутительное. Самгин почувствовал в горле истерический ком, желание кричать, ругаться, с полчаса безмысленно походил по комнате, рассматривая застывшие лица знаменитых артистов, и, наконец, решил сходить в баню. Часа через два, разваренный, он сидел за столом, пред кипевшим самоваром, пробуя написать письмо матери, но на бумагу сами собою ползли из-под пера слова унылые, жалобные, он испортил несколько листиков, мелко изорвал их и снова закружился по комнате, поглядывая на гравюры и фотографии.

"Жертвенное служение", - думал он, всматриваясь в чахоточное лицо Белинского.

В прихожей кто-то засмеялся и сказал простонародным говорком, по-московски подчеркивая а.

- А ты полно, мать! Привыкай...

В столовую вошел хлыщеватый молодой человек, светловолосый, гладко причесанный, во фланелевом костюме, с соломенной шляпой в руке, с перчатками в шляпе.

- Алексей Семенов Гогин, - сказал он, счастливо улыбаясь, улыбалась и Анфимьевна, следуя за ним, он сел к столу, бросил на диван шляпу; перчатки, вылетев из шляпы,упали на пол.

- Не беспокойся, - сказал гость Анфимьевне, хотя она не беспокоилась, а, стоя в дверях, сложив руки на животе, смотрела на него умильно и ожидая чего-то.

- Быстро отделались, поздравляю! - сказал Гогин, бесцеремонно и как старого знакомого рассматривая Клима. - Кто вас пиявил? - спросил он.

Он был похож на приказчика из хорошего магазина галантереи, на человека, который с утра до вечера любезно улыбается барышням и дамам; имел самодовольно глупое лицо здорового парня; такие лица, без особых примет, настолько обычны, что не остаются в памяти. В голубоватых глазах - избыток ласковости, и это увеличивало его сходство с приказчиком.

- Ага, полковник Васильев! Это - шельма! Ему бы лошадями торговать, цыганской морде.

- Вы его знаете? - спросил Клим.

- Ну, еще бы не знать! Его усердием я из университета вылетел, сказал Гогин, глядя на Клима глазами близорукого, и засмеялся булькающий смехом толстяка, а был он сухощав и строен.

Самгину не верилось, что этот франтоватый парень был студентом, но он подумал, что "осведомители" полковника Васильева, наверное, вот такие люди без лица.

- Вас игемон этот по поводу Любаши о чем спрашивал? - осведомился Гогин.

- О ней - ни слова.

- Так-таки - ни слова?

Самгин отрицательно покачал головой, но вслед за тем сказал:

- Спросил только - давно ли я знаком с нею.

- М-да, - промычал Гогин, поглаживая пальцем золотые усики. - Видите ли, папахен мой желает взять Любашу на поруки, она ему приходится племянницей по сестре...

- Значит, двоюродная сестра вам, - заметил Самгин, чтоб сказать что-нибудь и находя в светловолосом Гогине сходство с Любашей.

- Нет, я - приемыш, взят из воспитательного дома, - очень просто сказал Гогин. - Защитники престол-отечества пугают отца - дескать, Любовь Сомова и есть воплощение злейшей крамолы, и это несколько понижает градусы гуманного порыва папаши. Мы с ним подумали, что, может быть, вы могли бы сказать: какие злодеяния приписываются ей, кроме работы в "Красном Кресте"?