Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 4)

- Это - медовуха действует. Ешь - сколько хочешь, она как метлой чистит. Немцы больше четырех рюмок не поднимают ее, балдеют. Вообще медовуха - укрощает. Секрет жены, он у нее в роду лет сотню держится, а то и больше. Даже и я не знаю, в чем тут дело, кроме крепости, а крепость - не так уж велика, 65-70 градусов.

Когда Самгин вышел к чаю - у самовара оказался только один городской голова в синей рубахе, в рыжем шерстяном жилете, в широчайших шароварах черного сукна и в меховых туфлях. Красное лицо его, налитое жиром, не очень украшала жидкая серая борода, на шишковатом черепе волосы, тоже серые, росли скупо. Маленькие опухшие желтые глазки сияли благодушно.

- Ваши еще спят? - спросил Самгин.

- Мои-то? Не-ет, теперь ведь время позднее, одиннадцать скоро. Дочь на лепетицию ушла, тут любители театра имеются, жена исправника командует. А мать где-нибудь дома, на той половине.

- Не представляю, как я с расстроенным желудком поеду в это село, прискорбно сказал Самгин.

- А - и не надо ехать! Кум правильно сообразил: устали вы, куда вам ехать? Он лошадь послал за уполномоченными, к вечеру явятся. А вам бы пришлось ехать часов в шесть утра. Вы - как желаете: у меня останетесь или к Фроленкову перейдете?

Состояние желудка не позволяло Самгину путешествовать, он сказал, что предпочел бы остаться.

- Сделайте одолжение! За честь сочту, - с радостью откликнулся Денисов и даже, привстав со стула, поклонился гостю. А после этого начал:

- Непонятна некоторым нам здесь причина войны. Конечно, это - как вы вчерась говорили - немцы, русских не любят, да - ведь какие немцы-то? Торговцу, особенно оптовому, крупному... ведь ему это не надобно - любить. Ведь - извините наше понимание - торговец любит торговлю, фабрикант фабрикацию. Кум Фроленков суда строить любит. У него вот имеется мысль построить баржу для мелкой воды, такую, чтоб она скользила по воде, не оседая в нее, - понимаете? Каждый должен любить свое дело... Да. Вот я, например, торгую гусем. Гусь мой живет - кормится у минчуков, у литваков, это - к немцам близко.

Говорил он с паузами, в паузах надувал щеки и, оттопыривая губы, шипел, выпускал длинную струю воздуха.

- Изжога мучает, - объяснил он шипение. Тяжелый, бесцветный голос его звучал напряженно, и казалось, что глава города надеется не на смысл слов, а только на силу голоса. - У нас тут говорят, что намерение царя возместить немцам за ихнюю помеху в турецкой войне. Будто в ту пору дедушка его протянул руку, чтобы Константинополь взять, а немцы - не дали. Англичане тогда заодно с немцами были, а теперь вот против и царю сказано: бери Константинополь, мы - не против этого, только - немцев побей. И французы - тоже, французы - они уж прямо: что хошь бери, да - избавь от немцев...

Слушать Денисова было скучно, и Клим Иванович Самгин, изнывая, нетерпеливо ждал чего-то, что остановило бы тугую, тяжелую речь. Дом наполнен был непоколебимой, теплой тишиной, лишь однажды где-то красноречиво прозвучал голос женщины:

- Иди, скажи ему, сукину сыну...

- Жена воюет, - объяснил Денисов. - Беда с работниками, совсем беда!

И, тяжко вздохнув, добавил:

- Покойник отец учил меня: "Работник должен ходить пред тобой, как монах пред игуменом". Н-да... А теперь он, работник, - разбойник, все чтобы бить да ломать, а кроме того - жрать да спать.

Тут Самгин вспомнил, что у него есть хороший предлог спрятаться от хозяина, и сказал ему, что до приезда уполномоченных он должен кое-что прочитать в деле.

- Пожалуйста, пожалуйста, - торопливо откликнулся Денисов. Чемоданчик ваш кум прислал сюда...

"Предусмотрительно", - подумал Самгин, осматриваясь в светлой комнате, с двумя окнами на двор и на улицу, с огромным фикусом в углу, с картиной Якобия, премией "Нивы", изображавшей царицу Екатерину Вторую и шведского принца. Картина висела над широким зеленым диваном, на окнах - клетки с птицами, в одной хлопотал важный красногрудый снегирь, в другой грустно сидела на жердочке аккуратненькая серая птичка.

"Соловей, должно быть", - решил Самгин.

Сел на диван, закурил и, прищурясь, задумался. Но желудок беспокоил, мешал думать, и мысль лениво одевалась в неопределенные слова:

"Да, вот они..."

Память показывала десятка два уездных городов, в которых он бывал. Таких городов - сотни. Людей, подобных Денисову и Фроленкову, наверное, сотни тысяч. Они же - большинство населения городов губернских. Люди невежественные, но умные, рабочие люди... В их руках - ремесла, мелкая торговля. Да и деревня в их руках, они снабжают ее товарами.

"Их, разумеется, значительно больше, чем фабрично-заводских рабочих. Это надобно точно узнать", - решил Клим Иванович, тревожно прислушиваясь, как что-то бурчит в животе, передразнивая гром. Унизительно было каждые полчаса бегать в уборную, прерывая ход важных дум. Но, когда он возвращался на диван, возвращались и мысли.

Он подумал, что гимназия, а особенно - университет лишают этих людей своеобразия, а ведь, в сущности, именно в этом своеобразии языка, мысли, быта, во всем, что еще сохраняет в себе отзвуки исторического прошлого, именно в этом подлинное лицо нации.

"Изображая отрицательные характеры и явления, наша литература прошла мимо этих людей. Это - главный грех критического, морализирующего искусства. Наше искусство - насквозь морально".

Явилась кругленькая хозяйка с подносом в руках и сказала сухим, свистящим сквозь зубы голосом, совершенно не совпадающим с ее фигурой, пышной, как оладья:

- Вот, выпейте-ко бульончику - обязательно закрепит!

Выпил и уже через десяток минут почувствовал себя менее тревожно, точно смазанным изнутри.

Уже смеркалось, когда явился веселый, румяный Фроленков и с ним трое мужиков: один - тоже высокий, широколобый, рыжий, на деревянной ноге, с палочкой в мохнатой лапе, суровое, носатое лицо окружено аккуратно подстриженной бородой, глаза спрятаны под густыми бровями, на его могучей фигуре синий кафтан; другой - пониже ростом, лысый, седобородый, курносый, в полукафтанье на вате, в сапогах из какой-то негнущейся кожи, точно из кровельного железа.

"Таких много", - определил Самгин, внимательно присматриваясь к третьему.

Третий - в женской кацавейке, подпоясанной шалью, свернутой жгутом, в серых валяных сапогах. На первый взгляд он показался ниже товарищей, но это потому, что был очень широк в плечах. Голова его в шапке седых курчавых волос, такими же волосами густо заросло лицо, в бороде торчал нос, большой и прямой, точно у дятла, блестели черные глаза. Начиная с головы, человек этот удивлял своей лохматостью, из дырявой кацавейки торчали клочья ваты, на животе - бахрома шали, - как будто его пытались обтесать, обстрогать, сделать не таким широким и угловатым, но обтесать не удалось, он так и остался весь в затесах, в стружках.