Максим Горький - Жизнь Матвея Кожемякина

Сквозь ресницы он видел этот поклон и - вздрогнул, охваченный острым предчувствием беды.

Утром его разбудил Пушкарь, ещё более, чем всегда, растрёпанный, щетинистый и тёмный.

- Лежишь? - сказал он. - Тебе бы не лежать, а бежать...

- Куда? - спросил Матвей, не скрывая, что понимает, о чём речь.

- То-то - куда! - сокрушённо качая головой, сказал солдат. - Эх, парень, не ладно ты устроил! Хошь сказано, что природа и царю воевода, ну, всё-таки! Вот что: есть у меня верстах в сорока дружок, татарин один, говорил он, дёргая себя за ухо. - Дам я записку к нему, - он яйца по деревням скупает, грамотен. Вы посидите у него, а я тут как-нибудь повоюю... Эх, Матвейка, - жалко тебя мне!

Вошла Палага, кивнула головой и встала в двери, словно в раме.

- Вот она, грош цена, - ворчал солдат, потирая щёку. И, вдруг широко открыв рот, захохотал, как сова на болоте.

- Ах, дуй вас горой!

Он тряс шершавой головой, икал и брызгал слюною, скрыв свои маленькие глазки в густой сети морщин.

- Стой-ка! - воскликнула женщина, струною вытянувшись вверх.

Из сада назойливо лез в окно глухой звук, приближался, становясь всё торопливее и ясней.

- Пожалуй - он? - медленно сказал Пушкарь. - Ну, ребята, становись на правёж!

Матвею показалось, что кто-то невидимый и сильный схватил его одною холодною рукою за голову, другою - за ноги и, заморозив кровь, растягивает тело. Палага крестила его частыми крестами и бормотала:

- Бог грешным милостив... милостив...

Наскоро одевшись, нечёсаный и неумытый, сын выскочил на двор как раз в тот миг, когда отец въезжал в ворота.

- Здорово ли живёте? - слышал Матвей хриплый голос.

Потом отец, огромный, серый от пыли, опалённый солнцем, наклонясь к сыну, тревожно гудел:

- Ты что какой, а? Нездоров, а?

А потом, в комнате Матвея, Пушкарь, размахивая руками, страшно долго говорил о чём-то отцу, отец сидел на постели в азяме, без шапки, а Палага стояла у двери на коленях, опустив плечи и свесив руки вдоль тела, и тоже говорила:

- Бей меня... бей!

Лицо старика, огромное и багровое, странно изменилось, щёки оплыли, точно тесто, зрачки слились с белками в мутные, серо-зелёные пятна, борода тряслась, и красные руки мяли картуз. Вот он двинул ногой в сторону Палаги и рыкнул:

- Уйди прочь, стерва...

Встал, расстегнул ворот рубахи, подошёл к двери и, ударив женщину кулаком по голове, отпихнул её ногой.

- Иди со мной, Степан! - сказал он, перешагивая через её тело.

Пушкарь тоже вышел, плотно притворив за собою дверь.

Было слышно, как старик, тяжко шаркая ногами, вошёл в свою горницу, сбросил на пол одежду, распахнул окно и загремел стулом.

Когда ушёл отец, сыну стало легче, яснее; он наклонился к Палате, погладил её голову.

- Брось, не тронь! - пугливо отшатнувшись, прошептала она.

Но он опустился на пол рядом с нею, и оба окостенели в ожидании.

Всё, что произошло до этой минуты, было не так страшно, как ожидал Матвей, но он чувствовал, что это ещё более увеличивает тяжесть которой-то из будущих минут.

Дом наполнился нехорошею, сердитой тишиною, в комнату заглядывали душные тени. День был пёстрый, над Ляховским болотом стояла сизая, плотная туча, от неё не торопясь отрывались серые пушистые клочья, крадучись, ползли на город, и тени их ощупывали дом, деревья, ползали по двору, безмолвно лезли в окно, ложились на пол. И казалось, что дом глотал их, наполняясь тьмой и жутью.

Прошло множество тяжких минут до поры, пока за тонкою переборкою чётко посыпалась речь солдата, - он говорил, должно быть, нарочно громко и так, словно сам видел, как Матвей бросился на Савку.

- Больно ушиб? - глухо спросил отец.

- Жалуется Матвей на живот, - живот, говорит, болит...

Палага радостно шептала:

- Ой, миленький, это он - чтобы не трогал тебя батя-то!

- Ну, лежит он, - барабанил Пушкарь, - а она день и мочь около него. Парень хоть и прихворнул, а здоровье у него отцово. Да и повадки, видно, тоже твои. Сказано: хозяйский сын, не поспоришь с ним...

- Ты мне её не оправдывай, потатчик! - рявкнул отец. - Она кто ему? Забыл?

- Вона! - воскликнул солдат. - Ей - двадцать, ему - пятнадцать, вот и всё родство!

- Ну, пошёл, иди! Пошли её сюда, а Мо... сын вышел бы в сад, - ворчал отец.

- Ты вот что... нам дворника надо...

- После!

- А ты слушай: есть у меня верстах в сорока татарин на примете...

- После, говорю!

- Вот ты меня и пошли за ним, а Матвея со мной дай...

- Молись за него, Мотя! - серьёзно сказала Палага и, подняв глаза вверх, беззвучно зашевелила губами.

Матвей чутко слушал.

- Ладно, - сказал отец.

- Я не поеду, не хочу! - шепнул Матвей.

- Родимый!

- Завтра и поеду! - предложил солдат.

- Сегодня бы! - сказал отец.

- Нельзя, не справлюсь!

- Пушкарь!

- Ай?

- Плохо дело-то!

- Чем?

- Зазвонят в городе...

Матвей невольно сказал:

- Боится людей-то!

- А как же их не бояться? - ответила женщина, вздохнув.

- Вона! - вскричал Пушкарь. - Удивишь нас звоном этим! Ты вот стряпке привяжи язык короче...

- Савку-то вам бы до смерти забить да ночью в болото...

- Что - лучше этого! Ну - иду! Ты, Савелий, попомни - говорится: верная указка не кулак, а - ласка!

- Иди! - крикнул старик.

Отворилась дверь, и Пушкарь, подмигивая, сказал Палаге громко:

- Иди к хозяину!

И, наклонясь, зашипел:

- Ду-ура! Оделась бы потолще. Наложи за пазухи-те чего-нибудь мягкого, ворона!

Палага усмехнулась, обняла голову пасынка, молча поцеловала и ушла.

Солдат взял Матвея за руку.

- Айда!

- Бить он её будет? - угрюмо спросил юноша.

- Побьёт несколько, - отвечал солдат и успокоительно прибавил: Ничего, она баба молоденькая... Бабы - они пустые, их можно вот как бить! У мужика внутренности тесно положены, а баба - у неё пространство внутри. Она - вроде барабана, примерно...

Беспомощный и бессильный, Матвей прошёл в сад, лёг под яблоней вверх лицом и стал смотреть в небо. Глухо гудел далёкий гром, торопливо обгоняя друг друга, плыли дымные клочья туч, вздыхал влажный жаркий ветер, встряхивая листья.

- Оо-рро-о-о! - лениво рычал гром, и казалось, что он отсырел.

В голове Кожемякина бестолково, как мошки в луче солнца, кружились мелкие серые мысли, в небе неустанно и деловито двигались на юг странные фигуры облаков, напоминая то копну сена, охваченную синим дымом, или серебристую кучу пеньки, то огромную бородатую голову без глаз с открытым ртом и острыми ушами, стаю серых собак, вырванное с корнем дерево или изорванную шубу с длинными рукавами - один из них опустился к земле, а другой, вытянувшись по ветру, дымит голубым дымом, как печная труба в морозный день.

Матвей чувствовал, что Палага стала для него ближе и дороже отца; все его маленькие мысли кружились около этого чувства, как ночные бабочки около огня. Он добросовестно старался вспомнить добрые улыбки старика, его живые рассказы о прошлом, всё хорошее, что говорил об отце Пушкарь, но ничто не заслоняло, не гасило любовного материнского взгляда милых глаз Палаги.