Максим Горький - Жизнь Матвея Кожемякина

- Теперь - про себя расскажи! - попросил он наконец.

- Про себя? - повторил отец. - Я - что же? Я, брат, не умею про себя-то! Ну, как сбежал отец мой на Волгу, было мне пятнадцать лет. Озорной был. Ты вот тихий, а я - ух какой озорник был! Били меня за это и отец и многие другие, кому надо было. А я не вынослив был на побои, взлупят меня, я - бежать! Вот однажды отец и побей меня в Балахне, а я и убёг на плотах в Кузьдемьянск. С того и началось житьё моё: потерял ведь я отца-то, да так и не нашёл никогда - вот какое дело!

Сдвинув рыжие брови, он гулко крякнул, перекрестился, задев сына рукою по щеке, и крепко прижал его к себе.

- Не по возрасту тебе эти рассказы, зря это я! Кабы ты старше был...

- Мне уж одиннадцатый год! - напомнил Матвей.

- Велико дело! Ну, я прилягу, вздремлю. Поди-ка, скажи Власьевне войлок бы мне принесла.

- Я сам...

- Нет, лучше она...

Матвею стало грустно, не хотелось уходить. Но когда, выходя из сада, он толкнул тяжёлую калитку и она широко распахнулась перед ним, мальчик почувствовал в груди прилив какой-то новой силы и пошёл по двору тяжёлой и развалистой походкой отца. А в кухне - снова вернулась грусть, больно тронув сердце: Власьевна сидела за столом, рассматривая в маленьком зеркальце свой нос, одетая в лиловый сарафан и белую рубаху с прошвами, обвешанная голубыми лентами. Она была такая важная и красивая.

"Лучше меня!" - завистливо подумал он и грубым голосом сказал:

- Эй, отнеси, поди, тяте серый войлок!

Она быстро взглянула на него, покраснела и убежала в горницу отца; её торопливость понравилась Матвею; нахмурив брови, он поднял голову и важно вышел за ворота.

Ему было не велено выходить на улицу без Созонта, и раньше он никогда не решался нарушать запрет отца, но сегодня захотелось посидеть у ворот одному.

Тёплое небо было пусто, и на улице - ни души; жители, покушав пирогов, дремали в этот час. Где-то вдали скрипела верёвка качелей, взвизгивали девицы, а с реки долетал смягчённый и спутанный далью крик ребят. Вдоль улицы, налитой солнцем, сверкали стёкла открытых окон, яркие пятна расписных ставен; кое-где на деревьях в палисадниках люди вывесили клетки с птицами; звонко пели щеглята, неумолчно трещали весёлые чижи; на окне у Базуновых задумчиво свистела зарянка - любимая птица Матвея: ему нравилось её скромное оперение, красная грудка и тонкие ножки, он любил слушать её простую грустную песенку, птица эта заставляла его вспоминать о матери.

Весенние песни пленных птиц заглушал насмешливый свист скворцов. Чёрные и блестящие, точно маслом смазанные, они, встряхивая крыльями, сидели на скворешнях и, широко открывая жёлтые носы, дразнили всех, смешно путая песню жаворонка с кудахтаньем курицы. Матвей вспомнил, что однажды Власьевна, на его вопрос, почему скворцы дразнятся, объяснила:

- От зависти да со зла! Скворцы да воробьи в бога не верят, оттого им своей песни и не дано. Так же и люди: кто в бога не верит - ничего не может сказать...

Мальчик смотрел вдоль улицы, обильно заросшей травою, и представлял себе широкую синюю полосу Волги. Улица - река, а пёстрые дома в садах берега её.

Но это не волновало сердца так приятно и бодро, как волновал рассказ отца.

Гулко щёлкнуло о скобу железо щеколды, из калитки высунулась красная голова отца, он брезгливо оттопырил губу, посмотрел вдоль улицы прищуренными глазами.

- Подь сюда!

А на дворе взяв сына за плечо, уныло заговорил:

- Вот оно: чуть только я тебе сказал, что отца не слушался, сейчас ты это перенял и - махнул на улицу! А не велено тебе одному выходить. И ещё: пришёл ты в кухню - Власьевну обругал.

- Я не ругал! - угрюмо глядя в землю, сказал ней.

- Она говорит - ругал...

- Врёт она!

Долго и молча отец ходил по двору, заглядывая во все углы, словно искал, где бы спрятаться, а когда, наконец, вошёл в свою горницу, то плотно прикрыл за собою дверь, сел на кровать и, поставив сына перед собою, крепко сжал бёдра его толстыми коленями.

- Давай мы с тобой опять говорить... о делах серьёзных.

Положив тяжёлую руку на голову сына, другой, с отрезанным суставом мизинца, он отёр своё красное виноватое лицо.

- Хошь возраста мне всего полсотни с тройкой, да жизнь у меня смолоду была трудная, кости мои понадломлены и сердце по ночам болит, не иначе, как сдвинули мне его с места, нет-нет да и заденет за что-то. Скажем, на стене бы, на пути маятника этого, шишка была, - вот так же задевал бы он!

Матвею стало жалко отца, он прижался к нему и сказал:

- Это пройдёт.

Старик приподнял глаза к потолку, борода его затряслась, губа отвисла, и, вздохнув, он прошептал:

- Умрёшь - всё пройдёт, да вот - пока жив - мешает.

Рука его как будто стала ещё тяжелей.

- И, - сказал он, глядя в окно, - затеял я жениться...

- На Власьевне? - спросил сын, спрятав голову под бородой отца.

- Не-ет, на другой...

Облегчённо вздохнув, Матвей улыбнулся и молвил:

- Это хорошо, что не на ней!

- Ну-у? Али хорошо?

- А как же! - горячо и быстро шептал мальчик. - Она вон всё про колдунов говорит!

- Я, брат, в эти штуки не верю, нет! - весело сказал отец.- Я, брат, колдунов этих и в будни и в праздники по мордам бивал, - в работниках жил у колдуна - мельник он, так однажды, взяв его за грудки...

Он оборвал речь, прикрыл глаза и, печально качая головою, вздохнул.

- Так вот, - значит, будет у тебя мачеха...

- Молодая? - спросил Матвей.

- То-то, что молодая!

Матвей знал, зачем люди женятся; откровенные разговоры Пушкаря, рабочих и Власьевны о женщинах давно уже познакомили его с этим. Ему было приятно слышать, что отец бросил Власьевну, и он хотел знать, какая будет мачеха. Но всё-таки он чувствовал, что ему становится грустно, и желание говорить с отцом пропало.

- О, господи, господи, - вздохнул старик. - Бабы, брат, это уж такое дело, - не понять тебе! Тут - судьба, не обойдёшь её. Даже монахи и те вон...

Едва перемогаясь, чтобы удержать слёзы, сын пробормотал:

- Была у тебя жена-то...

- Была, да - нет. А тебе надобен присмотр: женщину надо добрую да хорошую. Вот я и нашёл...

Поглядев на окно, где стояли два горшка с розанами и штоф какой-то золотисто-жёлтой настойки, он тихо продолжал:

- Мать твоя - она, брат, умница была! Тихая умница. И всё понимала, так жалела всех, что и верно - некуда ей было девать себя, кроме как в монастырь запереться. Ну, и заперлась...

Матвей вздрогнул, изумлённо и недоверчиво глядя в лицо отцу.

- Она разве в монастыре? В этом, в нашем?

- Нет, - сказал отец, грустно качнув головой, - она далё-еко! В глухих лесах она, и даже - неизвестно где! Не знаю я. Я с ней всяко - и стращал и уговаривал: "Варя, говорю, что ты? Варвара, говорю, на цепь я тебя, деймона, посажу!" Стоит на коленках и глядит. Нестерпимо она глядела! Наскрозь души. Часом, бывало, толкнёшь её - уйди! А она - в ноги мне! И опять глядит. Уж не говорит: пусти-де! - молчит...