Максим Горький - Жизнь Матвея Кожемякина

Горюшина, в голубой кофточке и серой юбке, сидела на скамье под яблоней, спустив белый шёлковый платок с головы на плечи, на её светлых волосах и на шёлке платка играли розовые пятна солнца; поглаживая щёки свои веткой берёзы, она задумчиво смотрела в небо, и губы её двигались, точно женщина молилась.

Кожемякин поздоровался и сел рядом, думая:

"Тихая, покорная. Она уступит..."

Жужжали пчелы, звук этот вливался в грудь, в голову и, опьяняя, вызывал неожиданные мысли.

- Вы ведь вдова? - спросил он тихо.

- Третий год.

- Долго были замужем-то?

- Год пять месяцев...

Отвечала не спеша, но и не задумываясь, тотчас же вслед за вопросом, а казалось, что все слова её с трудом проходят сквозь одну какую-то густую мысль и обесцвечиваются ею. Так, говоря как бы не о себе, однотонно и тускло, она рассказала, что её отец, сторож при казённой палате, велел ей, семнадцатилетней девице, выйти замуж за чиновника, одного из своих начальников; муж вскоре после свадьбы начал пить и умер в одночасье на улице, испугавшись собаки, которая бросилась на него.

- Ласковый был он до вас? - участливо спросил Кожемякин.

- Н-не знаю, - тихо ответила она и тотчас, спохватясь, мило улыбнулась, объясняя: - Не успела даже присмотреться, то пьяный, то болен был, - сердце и печёнка болели у него и сердился очень, не на меня, а от страданий, а потом вдруг принесли мёртвого.

- Так что жизни вы и не испытали?

Сломав ветку берёзы, она отбросила её прочь, как раз под ноги горбатому Сене, который подходил к скамье, ещё издали сняв просаленную, измятую чёрную шляпу.

- А я думал - опаздываю! - высоким, не внушающим доверия голосом говорил он, пожимая руки и садясь рядом с Горюшиной, слишком близко к ней, как показалось Кожемякину.

Вслед за ним явились Цветаев и Галатская, а Кожемякин отошёл к столу и там увидел Максима: парень сидел на крыльце бани, пристально глядя в небо, где возвышалась колокольня монастыря, окутанная ветвями липы, а под нею кружились охотничьи белые голуби.

- Бесполезно! - вдруг разнёсся по саду тенор горбуна.

- По-озвольте! - пренебрежительно крикнул Цветаев, а Галатская кудахтала, точно курица:

- Кого, кого?

И снова голос горбуна пропел:

- Всех - на сорок лет в пустыню! И пусть мы погибнем там, родив миру людей сильных...

Кожемякин, усмехнувшись, сказал Максиму:

- Горбатый всегда так - молчит, молчит, да и вывезет несуразное.

Но, к его удивлению, Максим ответил:

- Он - умный.

А тенор Комаровского, всё повышаясь, пел:

- Голубица тихая - не слушайте их! Идите одна скромной своей дорогой и несите счастье тому, кто окажется достойным его, ибо вы созданы богом...

- Богом! - взвизгнула Галатская.

- Чтобы дать счастье кому-то, вы созданы для материнства...

- Видите? - спросил Максим, вставая с кривой усмешкой на побледневшем лице. - Он - хитрый...

- Зови их! - сказал Кожемякин, но Максим, не двигаясь, заложил руки за спину и крикнул:

- Чай пить!..

"Ревнует, видно!" - не без удовольствия подумал хозяин и вздохнул, вдруг загрустив.

К столу подошли возбуждённые люди, сзади всех горбун, ехидно улыбаясь и потирая бугроватый лоб. Горюшина, румяная и смущённая, села рядом с ним и показалась Кожемякину похожей на невесту, идущую замуж против своей воли. Кипел злой спор, Комаровский, повёртываясь, как волк, всем корпусом то направо, то налево, огрызался, Галатская и Цветаев вперебой возмущённо нападали на него, а Максим, глядя в землю, стоял в стороне. Кожемякину хотелось понять злые слова необычно разговорившегося горбуна, но ему мешали настойчивые думы о Горюшиной и Максиме.

"Тихая, покорная", - в десятый раз повторял он про себя.

И с тревожным удивлением слышал едкую речь горбуна:

- Вы кружитесь, как сор на перекрестке ветреным днём, вас это кружение опьяняет, а я стою в стороне и вижу...

Галатская, вспотев от волнения, стучала ладонью по столу, Цветаев, красный и надутый, угрюмо молчал, а Рогачев кашлял, неистощимо плевался и примирительно гудел на "о":

- Господа, полноте!

- Вижу и знаю, что это - не забава! - криком кричал Комаровский. - Не своею волею носится по ветру мёртвый лист...

Тут вдруг рассердился и Рогачев, привстал, глухим басом уговаривая Галатскую:

- Оставьте же! Это не разговор, а одно оригинальничание, кокетство!..

Заходило солнце, кресты на главах монастырских церквей плавились и таяли, разбрызгивая красноватые лучи; гудели майские жуки, летая над берёзами, звонко перекликались стрижи, кромсая воздух кривыми линиями полётов, заунывно играл пастух, и всё вокруг требовало тишины.

"Спорили бы дома, не здесь!" - устало и обиженно подумал Кожемякин, говоря вслух:

- А Марк Васильич не идёт...

Горюшина, вздрогнув, виновато оглядела всех и тихонько сказала, что не придёт сегодня дядя Марк - отец Александр заболел лихорадкой, а дядя лечит его.

- Не лихорадка у него, а запой начался! - усмехаясь, пояснил Сеня.

Горюшина, вздохнув, опустила глаза.

"Овца!" - подумал Кожемякин, разглядывая синеватую полоску кожи в проборе её волос, и захотел сказать ей что-нибудь ласковое, но в это время Комаровский сердито и насмешливо спросил:

- Почему вы говорите лихорадка, зная, что у попа - запой?

- Зачем же рассказывать плохое? - ответила она.

- Так! - с удовольствием сказал Кожемякин.

Но Сеня поглядел по очереди на него, на Горюшину и снова спросил, кривя рот:

- Надеетесь, что плохое само собою исчезнет, если молчать о нём?

Сзади Кожемякина шумно вздохнул Максим, говоря:

- Вот привязывается человек!.. Не отвечайте ему, Авдотья Гавриловна.

"Надо бы мне заступиться за неё!" - чуть не вслух упрекнул себя Кожемякин.

А Галатская, поправив на голове соломенную шляпу с красным бантом, объявила:

- Ну-с, мы уходим...

Цветаев надевал белую фуражку столь осторожно, точно у него болела голова и прикосновение к ней было мучительно. Рогачев выпрямился, как бы сбрасывая с плеч большую тяжесть, и тихо сказал:

- До свиданья!

И гуськом, один за другим они пошли по дорожке.

- Видели вы, - спросил Комаровский, - как она в самовар смотрелась, Галатская-то, поправляя шляпу?

- Разве это нехорошо? - тихо осведомилась Горюшина.

- Смешно...

Женщина, недоверчиво взглянув на него, сказала:

- Почему же? Если шляпа криво надета - тогда смешно...

- Нет, - резко и задорно говорил Комаровский, - смешно, когда урод смотрит сам на себя.

- Ещё смешнее другим людям глядеть на него, - тяжело выговорил Максим.

Кожемякин видел, что дворник с горбуном нацеливаются друг на друга, как петухи перед боем: так же напряглись и, наклонив головы, вытянули шеи, так же неотрывно, не мигая, смотрят в глаза друг другу, - это возбуждало в нём тревогу и было забавно. Он следил за женщиной: видимо, не слушая кратких, царапающих восклицаний горбуна и Максима, она углублённо рассматривала цветы на чашке, которую держала в руках, лицо её побледнело, а пустые глаза точно паутиной покрылись. Он смотрел на неё с таким чувством, как будто эта женщина должна была сейчас же и навсегда уйти куда-то, а ему нужно было запомнить её кроткую голову, простое лицо, маленький, наивный рот, круглые узкие плечи, небольшую девичью грудь и эти руки с длинными, исколотыми иглою пальцами.