Максим Горький - Жизнь Матвея Кожемякина

Унылое лицо Шакира вздрогнуло, он протянул руку, открыл чёрный рот.

- Ладно, ладно! - торопливо зашептал Кожемякин. - Я знаю, что ты скажешь, знаю...

Татарин согнул спину, открыл ею дверь и исчез, а Кожемякин встал, отошёл подальше от окна во двор и, глядя в пол, замер на месте, стараясь ни о чём не думать, боясь задеть в груди то неприятное, что всё росло и росло, наполняя предчувствием беды.

- Прощай, брат! - негромко прозвучало на дворе. - Спасибо тебе.

Потом хлопнула калитка, и - раз, два, три - всё тише с каждым разом застучали по сухой земле твёрдые тяжёлые шаги.

"Семнадцать, - сосчитал Кожемякин. - Ушёл, не простясь, - как собака сбежал!"

Хотелось вызвать мысль сердитую, такую, чтобы она оправдывала поступок, но думалось вяло, было тревожно.

Сад кутался пеленою душного сумрака; тяжёлая, оклеенная пылью листва не шелестела, в сухой траве, истощённой жаждою, что-то настойчиво шуршало, а в тёмном небе, устало и не сверкая, появились жёлтенькие крапинки звёзд. Кто-то негромко стучал в монастырские ворота, в устоявшейся тишине неприютно плавал всхлипывающий тонкий голос:

- Сестрица - некуда боле, везде толкались...

"Ежели мне теперь идти к ней? - соображал Кожемякин, изнывая в тягостной скуке. - Поздно уж! Да и он, чай, там. Конечно - он не преминул..."

Обо всём думалось двойственно и противоречиво, но всё-таки он не спеша оделся, вышел за ворота, поглядел на город и - нога за ногу пошёл в поле, покрытое жаркой тьмой.

Когда он поравнялся с Мордовским городищем, на одном из холмов что-то зашевелилось, вспыхнул огонёк спички и долго горел в безветренном воздухе, освещая чью-то руку и жёлтый круг лица.

Кожемякин круто повернул прочь.

"Это место несчастные посещают".

Но вслед ему с холма крикнули голосом Комаровского:

- Матвей Савельич - вы?

- Я.

- Идите сюда. Посидим, побеседуем.

Кожемякин был доволен встречей, но, подумав, сказал:

- Нет, я к вам не пойду... Идите вы со мною.

Посвистывая, шаркая ногами и занося плечи вперёд, горбун подошёл, сунул руку Кожемякину и бок о бок с ним долго шагал по дороге, а за ним тонкой лентой вился тихий свист.

- Прогнали Максима? - вдруг спросил он.

- Да! - вздрогнув, ответил Кожемякин.

- Видел я его, - задумчиво говорил горбун, шурша какой-то бумажкой в кармане у себя. - Идёт, вздернув голову, за плечом чёрный сундучок с премудростью, на ногах новые сапоги, топает, как лошадь, и ругает вас...

- Ругает?

- Именно.

- Вы сами-то как? - спросил Кожемякин, помолчав. - Ведь вы его не очень жалуете?

- Я, сударь, никого не жалую, - как-то неестественно просто выговорил горбун.

"Врёшь!" - подумал Кожемякин.

- А вы понимаете, что уронили себя во мнении ваших знакомых? - спросил горбун и зевнул, напомнив собаку с медным глазом.

У Кожемякина неприятно ёкнуло в груди, он пробормотал тихо и нерешительно:

- Чем это?

- Вам, батя, этого не простят!

- И прощать нечего! Да разве я прошу прощенья? - волновался Матвей Савельев.

Комаровский, точно вдруг вспомнив что-то, ожидавшее его впереди, ускорил шаги и закачался быстрее, а Кожемякин, догоняя его, обиженно ворчал:

- В чём я виноват? Если он лентяй и бросил всякую работу, - я в своём деле волен распорядиться...

- А они распорядятся с вами, - негромко и равнодушно заметил его спутник.

Из тьмы встречу им выдвинулось, точно сразу выросло, большое дерево, Комаровский остановился под ним и предложил:

- Сядемте?

- Что ж, сядем...

Горбун, прислонясь плечом к стволу, долго шарил в карманах, потом зажёг спичку о штаны и, следя, как она разгорается, глуховато заговорил:

- И если сказать вам - просите прощения у Максима, вы тоже ответите что ж, можно...

"К чему это он?" - подумал Кожемякин, внимательно вслушиваясь.

- А сказать - намните ему бока, тоже - можно?

- Вовсе нет! -- нехотя заметил Кожемякин.

Помолчав, горбун просто и безобидно продолжал:

- Вы, сударь, хуже злого. Злой - он хоть сопротивление вызывает, вы же - никаких чувств, кроме жалости. Жалко вас, и - больше ничего! Русский вы человек, очень русский! На сорок лет в пустыню надо вас, таких. И её с вами.

- Авдотью Гавриловну? - тихонько спросил Кожемякин, наклоняясь к собеседнику.

- И её. Вам - нечего защищать, нечем дорожить, вы люди - неизвестно зачем!

Горбун снова зажёг спичку, осветил лицо его и швырнул её прочь раньше, чем она догорела.

- Не курите вы, а спички тратите, - заметил Кожемякин нехотя, чтобы сказать что-нибудь.

В ответ ему из тьмы задумчиво раздалось:

- Люблю зажигать спички в ночи. И дома у себя, лёжа в постели, зажигаю, и везде, где придётся...

- Зачем?

- И обязательно, чтобы спичка была серная, русская, а не шведская. Русская спичка горит лениво, разноцветно и прескверно пахнет...

"Чудит", - подумал Кожемякин, оглядываясь.

- На сорок лет в пустыню! - точно пьяный, сказал горбун.

Вдали, ограничивая поле чёрной чуть видной стеною, стоял лес; земля казалась сжатой в маленький комок, тесной и безвыходной, но в этой жалобной тесноте и малости её было что-то привычно уютное, трогательно грустное.

- Больно уж сердиты вы, - укоризненно заметил Кожемякин. - Всё не по-вашему...

- Всё! - согласно повторил горбун.

Простота его слов возбуждала особенный интерес. Кожемякину захотелось ещё таких слов, - в темноте ночной они приобретали значительность и сладость; хотелось раззадорить горбуна, заставить его разговориться о людях, о боге, обо всём, с жутким чувством долго слушать его речь и забыть про себя.

- Гордый вы, - сказал он. - Хорошо ли это?

- Это - хорошо! - ответил Комаровский, не шевелясь и точно засыпая.

Потом спросил, точно ударив:

- Вы любите её?

Кожемякин вздрогнул от неожиданности.

- Я? Мне она по душе, конечно...

- А-а, - равнодушно протянул Комаровский, но Кожемякину показалось, что равнодушие неверное, он успокоительно добавил:

- Я бы, конечно, женился...

- Жениться вам надо! - спокойно посоветовал Комаровский. - Лучше этого вы ничего не придумаете...

- Да вот Максим впутался тут, - сказал Кожемякин, вздохнув.

- А Максима оставьте и Авдотью Гавриловну тоже. Вам до них никакого дела нет.

Комаровский стал насвистывать какую-то знакомую песню. Над лесом неясно заблестел серпик луны, и лес стал чернее.

У Кожемякина снова явилось желание раздразнить горбуна.

- А вы как? - спросил он. - С носом остаётесь?

Комаровский встал и, отряхая платье длинными руками, безобидно выговорил:

- Не умный вы человек, Матвей Савельич, не умный и жалкий.

Потопал ногою о землю и пошёл прочь дальше в поле, снова посвистывая.

Сняв фуражку, Кожемякин смотрел, как его фигура, не похожая на человечью, поглощается тьмой, и напрягался, надувал щёки, желая крикнуть горбуну что-нибудь обидное, но не нашёл слова и помешала мысль: