Максим Горький - Жизнь Матвея Кожемякина

Кожемякин прилёг на рогоже около землянки и подумал:

"Никуда не уйдёшь от этих разговоров!"

А у костра, сливаясь с треском огня, мирно текла тихая беседа.

- Не велел господь таланты в землю зарывать, а велел жить на людях...

Рыбак густо и лениво отвечал:

- Одначе - святые угодники в лесах, пустынях ютились...

- Погоди...

- А теперь и вовсе нет их, - народишко всё отбойней становится, злее...

- Надобно привести всех к разуму...

- Разродился очень народ. Раньше простота была: барин, мужик да монах, тут и все люди...

- А купец, а солдат?

- Они тоже - мужики! А ныне - чиновника этого пошло густо, адвокаты, учителя, речная полиция и всякая; барыни бездомные какие-то объявились, и не понять - откуда бы?

"Нет, - снова подумал Кожемякин, в припадке тоски, внезапной и острой, - от этого разговора не укроешься..."

И перестал слушать, вспомнив страшный и смешной рассказ: лежал он ночью в маленькой, оклеенной синими обоями комнатке монастырской гостиницы, а рядом, за тонкой переборкой, рассказывали:

- И было ему тридцать шесть годов о ту пору, как отец послал его в Питер с партией сала, и надумал он отца обойти, прибыл в Питер-то да депеш отцу и пошли: тятенька-де, цены на сало нет никакой! Получил старый-то Аржанов депеш, взял медный таз, вышел в прихожую горницу, встал на колени да, наклоня голову-то над тазом, - чирк себя ножиком по горлу, тут и помер.

- Тсс?..

- И помер.

- Н-да-а! Таз-от - зачем ему был?

- А чтобы пол кровью не залить, не отмоешь ведь кровь-то, скоблить надо пол, а это ему жалко.

- Бережлив был, господь с ним!

- Ну, так вот. Депеш, конечно, фальшивый; продал Гришук товар по цене, воротился домой и - зажил по своей воле. Женился на бедненькой, запер её в дому, а сам волком по губернии рыщет, землю у башкирья скупает за чай, за сахар, за водку, деньга к нему ручьями льётся. И прошло ещё тридцать лет...

- Тридцать?

- День в день - не скажу, а может, и боле тридцати. Вырос у Гришука сын, этот самый Василей, и - пошло всё, как при деде: послал его Гришук с овчиной да кожами на ярмарку к Макарию, а Василей ему такую же депеш и пошли. Рассчитывал, значит, что и отец, как дедушка, - зарежется, получив эдакую весть. Ну, Гришука на кривой не объедешь! Отвечает: продай за что дают и возвращайся. Хорошо. Продал Вася, приехал домой, а Гришук и встретил его в той самой прихожей, где дедушка зарезался, да кочергой его железной и отвалял, да так, что вот с той самой поры и живёт Вася дурачком.

Торжествующий голос рассказчика пресёкся на минуту, и стало слышно, как на дворе монах ругает конюхов:

- Бесы вы эфиопские...

Сиплый голос спросил:

- С чего он помер, Григорий-то?

- Со старости, чай, а может, и с дурной пищи... Ел он плохо: ходит, бывало, по базару и где увидит у торговки яйца тухлые, яблоки-мякушки, ягоду мятую - привяжется: "Ты что делаешь, мать? Город у нас холерный, а ты продаёшь гнильё, а? Вот как я кликну полицию!" Нагрозит бабе-то, а она, конечно, испугается. Ведь ежели сам, всеми уважаемый, Григорий Аржанов полицию позовёт, - не простят! И готова товар свой бросить да бежать, а тут он ей и скажет: "Жалко мне тебя, баба, бедная ты, баба, на тебе копейку, а дрянь эту мне отдай". Ссыплет всё с лотка в мешок свой и за копейку кормится с семьей.

- От миллионов-то?

- От них.

- Сорок будто у него было?

- Считался в сорока.

- Миллион тоже много от человека требует!

"Вот, - угрюмо думал Кожемякин, - разберись в этом во всём!"

- Скипела уха! - возгласил рыбак, чмокая губами, и крикнул:

- Эй, купец! Иди уху хлебать...

- Не тронь, не буди, - сказал Тиунов. - У него душа болит...

Они начали шептаться, и под этот тихий шёпот Кожемякин заснул.

Проснулся на восходе солнца, серебряная река курилась паром, в его белом облаке тихо скользила лодка, в ней стоял старик. Розовый весь, без шапки, с копной седых волос на голове, он размахивал руками и кланялся, точно молясь заре и вызывая солнце, ещё не видное за лесом. Неподалёку от Кожемякина, на песке, прикрытый дерюгой, лежал вверх лицом Тиунов, красная впадина на месте правого глаза смотрела прямо в небо, левый был плотно и сердито прикрыт бровью, капли пота, как слёзы, обливали напряжённое лицо, он жевал губами, точно и во сне всё говорил.

"Вот тоже сирота-человек, - с добрым чувством в груди подумал Кожемякин, вставая на ноги. - Ходит везде, сеет задор свой, - какая ему в этом корысть? Евгенья и Марк Васильев - они обижены, они зря пострадали, им возместить хочется, а этот чего хочет?"

Где-то далеко равномерно хлопал по воде плицами тяжёлый пароход.

- Уп-уп-уп, - откликалась река.

Проснулись птицы, в кустах на горе звонко кричал вьюрок, на горе призывно смеялась самка-кукушка, и откуда-то издалека самец отвечал ей неторопливым, нерешительным ку-ку. Кожемякин подошёл к краю отмели - два кулика побежали прочь от него, он разделся и вошёл в реку, холодная вода сжала его и сразу насытила тело бодростью.

"Нехорошо в монастыре, перееду-ка сегодня в город!" - вдруг решил он.

Выкупался и, озябший, долго сидел на песке, подставив голое тело солнцу, уже вставшему над рекой.

- Здорово! - раздался сзади крепкий голос рыбака. - А мы перемётишки поставили; сейчас чаю попьём, ась? Ладно ли?

- Хорошо! - согласился Кожемякин, оглянув старика: широко расставив ноги, он тряс мокрой головой, холодные брызги кропили тело гостя.

- То-то и есть, что хорошо! - сказал он, присаживаясь на корточки и почёсывая грудь.

- А Захарыч набунтовался - спит, душа! Человек умный, видал много, чего нам и не знать. До утра меня манежил, ну - я ему, однако, не сдался, нет!

Широко улыбнувшись, он зевнул и продолжал:

- Я понимаю - он хочет всё как лучше. Только не выйдет это, похуже будет, лучше - не будет! От человека всё ведь, а людей - много нынче стало, и всё разный народ, да...

Дружелюбно глядя серыми воловьими глазами в лицо Кожемякина, он сочно и густо засмеялся.

- По весне наедут в деревни здешние: мы, говорят, на воздух приехали, дышать чтобы вольно, а сами - табачище бесперечь курят, ей-богу, право! Вот те и воздух! А иной возьмёт да пристрелит сам себя, как намедни один тут, неизвестный. В Сыченой тоже в прошлом году пристрелился один... Ну, идём к чаю.

И, шагая рядом с Кожемякиным, он крикнул:

- Эй, Захарыч! Поднимайся, гляди, где солнце-то...

Тиунов вскочил, оглянулся и быстро пошёл к реке, расстёгиваясь на ходу, бросился в воду, трижды шумно окунулся и, тотчас же выйдя, начал молиться: нагой, позолоченный солнцем, стоял лицом на восток, прижав руки к груди, не часто, истово осенял себя крестом, вздёргивал голову и сгибал спину, а на плечах у него поблескивали капельки воды. Потом торопливо оделся, подошёл к землянке, поклонясь, поздравил всех с добрым утром и, опустившись на песок, удовлетворённо сказал: