Николай Горбачев - Ракеты и подснежники

-- А какие требования предъявляли к ним? К их фронту, крутизне? Например, вот к импульсу этой первой схемы? -- Незнамов перевернул листы тетради, показал пальцем. -- Это, кстати, следящая система? Вы же знаете: не только величина импульса важна! Всякая трансформация, передача сигнала вносят дополнительные ошибки... Неизбежно. Из допуска на эти ошибки и исходили при построении и расчете схем?

Я чувствовал, что окончательно краснею. Все это было не для моего разума. Какие там допуски! Стремился только к одному: получить на выходе какой-нибудь импульс, об остальном не задумывался! Мое чистосердечное признание как будто поставило Незнамова в тупик. Он с минуту что-то решал, покусывая усики, молча уставившись на меня.

-- Ну что ж, -- проговорил он решительно. -- Отойди, говорят, от зла и сотвори благо. Начнем с первой схемы...

Опять началась работа: составление и расчет схем. Он вовлекал меня в свои рассуждения, спрашивал, ставил передо мной наводящие вопросы, и спустя несколько минут, забыв о своем смущении и неловкости, я с интересом, полностью ушел в эту своеобразную, живую, напряженную беседу. В руках у Незнамова появилась логарифмическая линейка в черном блестящем чехле: он извлек ее из внутреннего кармана кителя. В быстрых пальцах стеклянный движок линейки то и дело скользил взад и вперед. Незнамов по ходу рассуждений производил подсчеты, делал пометки в тетради. Он заставлял мой мозг напрягаться до предела -- я стремился ничего не упустить, понять, уловить нить его рассуждений. Мне давалось это с трудом. Вскоре на тетрадном листке под пером Незнамова появилась схема, очень отличавшаяся от моей: она действительно оказалась проще. Да и рисовал ее Незнамов хорошо тренированной, привычной рукой: два-три чуть при-метных круговых движения --и спираль индуктивности; кажется, только притронулся пером к бумаге -- и емкость; еще несколько моментальных точных движений ручки -- и элементы схемы оказались соединенными прямыми линиями, а концы их упирались в кружок, обозначающий лампу. Все это, скорее, походило на действия опытного мага и чародея: я словно завороженный следил за его быстрыми пальцами, ловил мысли.

А когда начался непосредственно расчет элементов схемы, просто пал духом: многое мне было неясно и непонятно в его рассуждениях.

У меня от всего голова пошла кругом, чувствовал себя беспомощным цыпленком. Солдаты уходили на обед, уходили тоже притихшие, не толкаясь, как обычно, с шутками в дверях. Во взглядах их я читал беспокойство и сочувствие. Белесые глаза Демушкина выражали тревогу и какую-то глубокую боль. Скиба, минут за десять до перерыва закончивший регламент на своем шкафу, задержался, слушал наш ученый разговор. Крупное лицо его было сумрачным, из груди, распиравшей тесную гимнастерку, вырывались вздохи.

Выждав момент, когда Незнамов замолк, солдат валко переступил с ноги на ногу:

-- И это все поломать придется, товарищ старший лейтенант? Ведь сделано...

Незнамов иронически взглянул на него:

-- Именно нужно сломать и собрать новую схему и убедиться, что она лучше! -- Он обернулся ко мне: -- Оказывается, у вас защитники есть?

-- Моя правая рука. Идите, Скиба, опоздаете в строй.

Солдат повернулся, долго надевал у двери шинель, нехотя вышел из кабины.

После обеда мы паяли рассчитанную Незнамовым схему. Тут же был и Скиба. Он настоял, чтоб прежнюю схему не распаивать, отсоединить целой панелькой. "Може, ще пригодится..." Я понял его хитрость: может, из этой незнамовской схемы ничего не получится!

Но этой хитрости не суждено было восторжествовать. Уже поздно вечером закончили пайку. Незнамов сам подсоединил выходы схемы к клеммам осциллографа. Спокойствие его вдруг покинуло: он несколько раз проверял, правильно ли подключены концы, перебирал их руками, вслух повторял: "Так, так". И только затем, выдвинув блок из шкафа и еще раз осмотрев панельку, лежавшую на столе, осторожно, будто от этого теперь зависел результат, вставил штеккер проводника в гнездо блока.

Белый, словно с растекшимся бельмом, экран осциллографа был чистым. У Скибы, стоявшего с паяльником в руке, лицо от напряжения окаменело. Я ощутил, как невольно и у меня чаще забилось сердце. Незнамов торопливо, обеими руками подстраивал осциллограф. За экраном всплеснулось молочно-белое пятно, словно живая, запульсировала бледная полоска развертки. Прибавив яркость, Незнамов повернул переключатель, подбирая частоту, и вдруг из-за левого среза экрана, где пылал яркий ореол начала развертки, выплыл и, колебнувшись, точно от ветра, остановился импульс. Острый, четкий "пичок". Он вырос и замер.

-- Вот это импульс! -- восторженно воскликнул Скиба. -- Выходит, нашу придется ломать!

...С позиции я уходил один. Кромешная темнота опустилась на землю. Шел, скорее по привычке угадывая под ногами размешенную дорожку. Думал о прошедшем дне, полном событий и переживаний для меня, о Незнамове, который блестяще доказал свое "инженерство".

Уязвленное вначале самолюбие, ютившаяся где-то в глубине души надежда -- авось не выйдет у "инженера" -- теперь все это поблекло и потускнело, отступило перед восхищением и уважением к нему.

Инженер есть инженер, как ты ни крути. Впрочем, учил и ты кое-что, Перваков, в училище, но как? Тебе, технику, давали все это с прикладных позиций: смысл работы схемы, физические процессы в них -- без глубокой теории. А расчет? На таком же уровне, как преподают физику в шестом классе. К тому же тебя и готовили-то в командиры, строевым офицером, и только на последнем курсе за один год дали этот "технический уклон". Выходит, знай свое место! А то не успел сделать первые шаги, еще неумелые, как у трехдневного теленка, а уже вообразил, что конструктором стал. Все могу и все умею! Спасибо скажи, что интуиция есть, это шестое чувство... Смог идеи выдать, но за идеи, как говорит Незнамов, деньги не платят. И вот еще что. Выбрось глупое самолюбие. Если упустишь этот месяц, пока Незнамов в дивизионе, не возьмешь от него все, что можно, -- грош тебе цена!..

В этот день в моих глазах он поднялся высоко.

Юрка Пономарев подошел в непривычном настроении, губы кривились, он старался удержаться, чтобы не рассмеяться, и встряхивал головой на своей длинной загорелой шее.

-- Ну, Костя, скажу тебе -- попал в переполох! Женский бунт усмиряли. Опять машина застряла в дороге, даже солдаты не помогли. Вернулись наши благоверные ни с чем, а тут Молозов... Слушал он их, терпеливо уговаривал, а потом дернуло его за язык это обычное: "Будет и водокачка скоро, и дорога". Климцова успела возразить: "Знаем, Николай Федорович, мы эти дороги. Пятнадцать лет переезжаем. Только сделаем -- и снова на другое место". Вдруг моя, как бомба, взорвалась: "Да что слушать обещания?! Сколько можно?" И взяли в шоры! Ох и пушили! Майор только успевал поворачиваться. И в меня осколки летели. Галдят, шумят: "Как организовываете, так и ешьте! Куда вам соревноваться с соседями? У них -- водокачка, у нас -- бочка. Они на автобусе по бетонке, а мы -- на грузовике, да и тот на себе таскаем!.." А сами -- чумазые, в грязи, живого места нет, у кого платье разорвано, у кого поцарапаны руки, а у моей -- щека. И смех и грех! Молозов слушал, слушал, да как крикнет: "Замолчите!" Потеха! Наверно, спектакль еще не кончился --удрал я тихонько...