Я Горбов - Все отношения

Я подозвал такси и дал адрес Леонарда Аллота.

В сущности, я был совершенно спокоен. Разве что отметил некоторый избыток решимости? Если так, то был этот избыток очень кстати: Аллота могло не оказаться дома, он мог быть не один, он мог переехать в другую квартиру, замок мог быть заменен и данный мне Зоей ключ не подойти. Наконец, Аллот мог за это время помереть. Но забегать вперед, хитрить, стараться обойти конкурента, проникать в тайны денежных и кредитных операций нужно и полезно в зыбком мире деловых людей. При соприкосновении с подлинной реальностью психология, - да и манера мыслить, - меняются, а химерические миросозерцания, позволяющие разрушать вопросы выгоды и комфорта, кажутся похожими на заключения недоумков и теряют всякий вес.

Аллот жил во втором этаже и можно было воспользоваться лифтом. Я предпочел подняться пешком, - мне показалось, что лифт нарушит какой-то установившийся во мне внутренний ритм, к которому я прислушивался. Ключ скользнул в скважину с такой легкостью, что будь он одушевленным предметом, его можно было бы заподозрить в сообщничестве.. Замок не издал ни малейшего звука, дверь распахнулась бесшумно, все было готово, все меня ждало.

В довольно большой передней было две двери. В одну из них, - открытую, - был виден коридор. Вторая была заперта. Я тотчас же, {166} с совершенной внутренней уверенностью, определил, что эта вторая дверь ведет в комнату Аллота. Но надо было установить - один ли я? Помедлив минуту, ничего не услыхав, я осторожно пошел по коридору. В конце его была кухня и на столе я заметил немного посуды и остатки еды. Я заключил, что завтрак кончен и что в квартире нет никого, кто мог бы убрать. Я вернулся тогда в коридор, в который выходило две или три двери, направо и налево. Открыв одну из них я увидал большую комнату, в которой стояла широкая кровать, зеркальный шкаф, кресла, стол. Но самым главным в этой комнате были многочисленные, развешанные но станам полотна, акварели, гуаши, рисунки, гравюры. Без всякого сомнения это была комната Зои. В воздухе стоял еле уловимый запах, тот самый, который я почувствовал впервые, когда она обняла меня в аллее парка. Я шагнул, вошел, закрыл глаза и глубоко вздохнул, соединяясь этим вздохе с застывшими тенями прошлого, с призраками снов, с неподвижной печалью: радости тут никогда никакой жить не могло.

Я вернулся в переднюю. Все теперь зависело от того, один или не один Аллот в той комнате, которую я, подчиняясь инстинкту, считал за его комнату. К этому надо было присоединить полную неизвестность касательно его состояния: ходит он или продолжает лежать? Но подумал я о том, как все может сложиться, очень вскользь, так как каждая из возможностей, так или иначе, была мне предназначена, не могла быть не моей возможностью. С улицы доносились какие-то шумы, но общего впечатления тишины они не нарушали. Верней, совершенно поглощенный мыслью о том, как поступить, чтобы сразу приблизиться к целт, я им не уделял никакого внимания. Вроде шепота это было, или наговора. Почти тотчас же, я определил, что мой внутренний ритм нарушен и что я нахожусь в таком же, приблизительно, состоянии, как когда покупал журнал, хотя все-таки некоторое сомнение во мне еще жило, так что я успел себя спросить, не лучше ли, не проще ли вернуться к Заза, в низкую комнату, или решиться на какую-нибудь экзотическую авантюру?

Потом я распахнул дверь.

Прямо против нее было большое, - слишком большое, показалось мне, окно, сквозь которое была видна ярко освещенная солнцем белая стена дома, расположенного по ту сторону улицы. Стена эта была страшной. Точно она, отразив их, направила на меня все лучи, какие только могут быть в природе. Так это было ярко, что показалось мне похожим на взрыв, на грохот. Но грохот, - если только я действительно слышал грохот, - исходил из моего сердца. Оглушенный, выбитый на секунду из измерений действительности, я увидал между этим окном и мной длинный стол, с разложенными на нем бумагами, папками, книгами, брошюрками, газетами... По левую руку, вдоль стены, была кровать. Слегка ослепивший свет не позволил мне сразу рассмотреть изголовье ее, которое, обращенное к простенку у окна, было в тени. Но едва глаза мои привыкли, я различил подушки, {167} и на них лицо, и направленный на меня неподвижный, беззрачковый взгляд. Потом выступили обтянутые кожей виски и сложенные в ящеричную улыбку губы, под ними длинная, худая шее, обезображенная выдающимся кадыком. На одеяле, беспомощно и бессильно, лежали две пожелтевших, костлявых руки.

В складке рта и в глазах, в еле определимом движении головы, мелькнуло что-то похожее на вопрос. Но было это совершенно мимолетно: не только Аллот меня узнал, но очевидно счел мое появление за вполне естественное. Музыкальный голос, который я услыхал, не замедлил это подтвердить.

- Я знал, что вы вернетесь, Реверендиссимус Доминус, - сказал он, - но мысленно приурочивал ваше возвращение к более отдаленному будущему. Вы слегка нарушили мой расчет.

И пока я, ошарашенный, ошеломленный, искал, и не находил того душевного движения, которое позволило бы мне приспособиться к мной же вызванным обстоятельствам и определить с точностью место, которое я в них занял, - п молчал, Аллот прибавил :

- Но так как мой расчет был весь расположен в плане мысленном, это не имеет большого значения.

Какое, действительно, это могло иметь значение? Календари не считаются с тем, что время может быть больше или меньше насыщено, а ведь именно от этой насыщенности зависит сущность сроков. День может быть длинней десятилетия и минута суток. К тому же Аллот был в явно плачевном состоянии. От него ничего не оставалось. Может быть он просто умирал. Слова, который он мог произнести, и мысли, которые мог высказать, не сочетались с земной реальностью, были символичны, чуть что не посмертны. Я их слушал с некоторой грустью, немного как слушают шелест листьев на кладбищах, или песню ветра в трубе, осенью, в ненастье.

- Вы молчите? - спросил он. - Не будь я скептиком, я подумал бы, что вы привидение.

Не оборачиваясь, я закрыл за собой дверь и прислонился к ней.

- Я очень болен, я очень ослаб, - прошептал Аллот, - малейшее усилие меня утомляет. Мне даже говорить трудно.

Он ждал ответа. Но я молчал.

- Знаете, Доминус, почему у меня ничего не вышло? - спросил он.

По комнате пробежал луч. По-видимому, где-то открыли окно и блеснул отблеск. Выведенный этим из оцепенения я шагнул к столу. На первой папке, которую я увидал, было написано большими буквами :

"Реверендиссимус Доминус". Я тронул ее пальцем.

- Да, - произнес Аллот, - это ваша папка. И тотчас же я ее отложил. Под ней была другая: "Ермолай Шастору".

- Нет, - услыхал я.

{168} Повернувшись в его сторону, я поймал на себе тот самый взгляд, который впервые почувствовал во время завтрака, когда такой лил дождь, и который угадал во время другого завтрака, с Заза, в окрестностях приморского города, который вообще всегда чувствовал. Степень напора его была неодинаковой, но самый напор не прерывался ни на мгновение, ни в зачарованном городе, ни в конторе фабрики, ни в спальне, ни у кроваток моих девочек, ни в низкой комнате с полукруглыми окнами, ни во время прогулки с Зоей... Я внутренне себя спросил: в какие же минуты он был всего тягостней, всего удручающей? И, без колебания, ответил: в минуты объятий Мари. И прозвучал тогда в ушах моих, с ясностью слуховой галлюцинаций, голос Зои: "Он мне все сказал", и дважды ей повторенное, в ответ на мою настойчивую просьбу, восклицание: "оставьте меня, я не могу, я больше не могу!", и жалобы Мари, когда я ее назвал, в такси, Анжель. Не для того ли я теперь был тут, чтобы заставить Аллота во всем признаться и свести с ним последний счет? Но вместо того, чтобы нанести ему сокрушительный словесный удар, оглушить и прикончить, я молчал. Я не мог выдавить из себя ни одного слова и стоял неподвижно.