Андрей Гордасевич - Гроб о трех узлах

Она покачала головой. В этой комнате столько вещей отца... Гардероб, заполненный костюмами, пиджаками, брюками, чистыми, выглаженными, накрахмаленными рубашками с жесткими, как он любил, воротничками, галстуками, которые, если распахнуть дверцу, перехлестывались, переплетались, как подводная трава, разноцветными узорами, но уже через секунду застывали, точно поплавок в безветренное безрыбье.

На столе лежат его очки. Он работал до последнего дня, перечитывал старые книги, вспоминал и записывал что-то в свой дневник... Дневник, если ведешь его постоянно, неминуемо становится незаконченным романом, поэтому она никогда не будет вести дневник. Туда нечего записывать: то, что стоит внимания, запомнится, остальное не имеет цены. Она не хочет перечитывать прошлые дни, передумывать, вздыхать и использовать их завтра. Отцовский дневник... Он заперт в верхнем ящике стола. А ключ лежит в нижнем. Как это забавно: отец не хотел, чтобы кто-то читал его, но никогда не перепрятывал ключ. Или хотел?.. А она не читала?.. Странно, что теперь ему не нужны старые записи. Хотя...

Встав со скрипнувшего стула, женщина поправила свои светлые волосы и медленно, как в полусне, подошла к столу. Открыла нижний ящик. Ключ из светлого желтого металла лежал поверх нескольких писем, которые отец получил в последнюю неделю.

Протянувшаяся к ключу рука на мгновение застыла в воздухе, тонкие пальцы повисли над тусклым блеском, опустились, сомкнулись на нем.

Она вынула ключ из нижнего ящика и вставила его в замок верхнего. Повернула на оборот. Нет. Отец всегда запирал все на два - квартиру, дом и сарай на даче... Вот так.

Выдвинув ящик, в котором лежала одна-единственная толстая зеленая тетрадь, она взяла ее двумя руками. Тетрадь казалась страшно тяжелой, она подумала, из-за того, что очень старая, сейчас таких давно уже не выпускают, плотные листы мелованной бумаги, коленкоровый переплет... Положив тревожное сокровище на стол, где все еще были разбросаны исписанные его почерком листки бумаги, валялись позавчерашние газетные вырезки, а на лампу была приклеена записочка самому себе: "В четверг! Не забудь!", она задумалась о том, что сегодня среда и рассеянно перелистнула несколько первых страниц, не читая. Она все еще не знала, стоит ли делать то, что пришло в голову. Нет, не будет читать. Он не хотел.

Задвинув ящик, она взяла тетрадь и подошла к гробу.

Даже странно, как неудобно расстегивать пуговицы на трупе. А казалось бы, он такой смирный, не скачет и не кричит, как ребенок. Совсем послушный, лежит и не дышит. Не рвется гулять. Не трогает раскаленную конфорку. Не сует пальцы в розетку. Не может разбить лоб об острый угол кровати. Не пачкается вареньем. И, как новорожденный, не умеет ходить.

Да, вот так, пиджак... теперь жилетку... рубашка... Ослабить галстук?.. Нет, наверно, не стоит. Вдруг потом не получится снова завязать так же аккуратно...

Она оголила подтянутый живот - отец много тренировался, - взяла лежавший в ногах трупа дневник и положила его на прохладную кожу, потом застегнула рубашку, жилетку и пиджак, поправила чуть съехавший набок галстук и отступила на шаг.

Ничего не было заметно. Мощная грудная клетка покойного поднималась выше плоского живота, совершенно скрывая спрятанную на нем тетрадь.

Со стороны стола послышался шорох. Она обернулась.

Из окна косо падал ромб света, стекла лежащих на столе очков поблескивали под солнцем. На подоконнике сидел со стороны улицы голубь и чистил перышки. Он выглядел совершенно невзрачным, как большинство городских птиц, вскормленных на объедках.

Ее настигла банальная мысль о переселении душ, и она так рассердилась на себя, что прыгнула к окну и резко стукнула по стеклу. Птица улетела.

Вернувшись к гробу, она встала рядом и положила руку отцу на грудь, рассеянно нащупала под слоями материи край тетради, нервно потеребила вторую пуговицу рубашки, пригладила галстук, чтобы не топорщился. Взгляд пробежал по стене, ни на чем не останавливаясь, не рассматривая картины, не угадывая названия книг на полках, не бродя по жилкам-рекам на карте.

Книги... Полки и полки книг, толстых и тоненьких, с разноцветными корешками, больших и маленьких, собрания сочинений и отдельные томики... Отец любил... Она не читает такие книги. Они кажутся ей скучными и примитивными. Старомодными. Жаль, что он не взял их с собой. Но ничего. Может быть, он станет приходить сюда и сидеть в своей библиотеке. Вдруг сможет как-то досюда добраться? Научится со временем. А на первых порах ему хватит дневника. Будет перелистывать его и просматривать жизнь, как сон, который кончился. Вдруг оттуда можно попасть сюда только при помощи дневника, вчитавшись в строчки, написанные собственной рукой?..

Она не станет мешать отцу. Пусть он работает, как это было всегда. Она выйдет из комнаты, а завтра, после похорон, запрет ее и никогда не будет отпирать. У мертвых тоже должно быть место, где им не мешают. Если не на кладбище, так хотя бы здесь он найдет покой. Как мило: все будут приходить к нему, навещать по праздникам и класть на землю цветы, разгребать разросшийся по могильному холмику барвинок и сажать бархотки, разговаривать с ним и рассказывать последние новости, а он будет сидеть здесь и читать свои книги. Теперь ему не надо есть, он сможет работать без перерывов. Ему никто не позвонит, не пошлет письмо или телеграмму с неприятным известием. Да и какое известие может теперь показаться ему неприятным, ему, теперь, когда у него есть все, о чем мечтал?

Она поцеловала отца в лоб. Смерть, пронеслось в голове, - одна из тех целей, что всегда оправдывают средства.

Жаль, что нельзя взглянуть ему в глаза. Очень, очень жаль.

Светло улыбаясь, она подошла к столу, заперла верхний ящик на два оборота, положила ключ в нижний, на письма. Ей бросилось в глаза, что одно их них не распечатано.

Она оперлась руками на деревянный подоконник, где стояли горшки с цветами. Два дня их никто не поливал. Внизу на улице мимо дома проехал троллейбус. Как славно, что остановка за углом, отметила она бессознательно. Прохожие деловито шагали в разные стороны. Дети возвращались из школы напротив. Некоторых родители держали за руку. Она вспомнила, как тоже ходила в эту школу, куда за двадцать лет до этого ходил ее отец, и училась у его первой учительницы - все родители старались отдать своих детей в класс к собственной первой учительнице - и тоже закончила с серебряной медалью, но еще раньше десять лет подряд переходила эту улицу, скакала с девчонками в резиночку, а теперь эту игру почти забыли, но отец рассказывал, что тогда девчонки тоже прыгали, да и мальчишки иногда присоединялись, часто у них даже лучше получалось, потому что девчонки в то время должны были в школе обязательно носить юбки, а в юбках прыгать не так удобно, как в брюках, поэтому девчонки стеснялись, юбчонки развевались по ветру, мальчишки смеялись и показывали пальцами под задранные юбочки, на попки в белых трусиках, а вот с ними мальчишки редко играли, нет, почти никогда, она не знала почему, еще отец рассказывал, что они подолгу играли в футбол на старой площадке в конце переулка, затерявшейся во дворах, а теперь ее сломали и построили на этом месте дом под офисы, уродливый, фиолетового цвета, с зеркальными стеклами, хорошо, что в этой комнате нет зеркал, а в коридоре она уже завесила, у отца в квартире только одно зеркало, интересно, а если он будет приходить сюда, то зеркало, что в прихожей, всегда должно быть занавешено или можно потом открыть, Бог его знает, хотя кому оно нужно, это зеркало, ведь если даже она будет приходить, причесаться можно и в другом месте, да, и потом, у нее с собой всегда пудреница, там есть маленькое кругленькое зеркальце, его занавешивать не надо, а пух с тополей как летит, так и набивается в форточку, вот уже по углам сбился в кучки, дунешь на него - и разлетается слипшимися клочками, а на улице он летит снизу вверх, как мило, зимой снег идет холодный, тяжелый и сверху вниз, а летом - тепленький, легкий и снизу вверх, да еще зимний снег нельзя поджечь, а летний - сколько угодно, вон школьники балуются, жгут его по канавкам и вдоль бордюрных камней, у тротуаров, отец говорил, они тоже жгли пух, он любил вспоминать детство, ему казалось, все очень изменилось и дети теперь другие, а она говорила, что может, да, может, и другие, но пух жгут, правда, сам посмотри, действительно, жгут, молодцы, а вот учителя ругались, так это они и в мое время ругались, а это как, твое время, да это.