Василий Авенариус - Юношеские годы Пушкина

Пущин участливо посмотрел на него, вздохнул и, не сказав уже ни слова, послушно удалился.

Что было между ним и Энгельгардтом — Пушкин ни теперь, ни после не открыл даже своему ближнему другу. Тот видел только, что между обоими установились какие-то ненатурально холодные, натянутые отношения, почти не изменившиеся до самого выпуска Пушкина из лицея. Но, не бывая уже почти вовсе в семейном кружке Энгельгардта, Пушкин искал и нашел утешение в нескольких других кружках.

"

Не желая прерывать нить нашего рассказа о переломе в лицейском междуцарствии, мы не говорили об одном редком госте, который навестил Пушкина на Рождестве 1815 года. Раз его вызвали в приемную — и кого же там встретил он? Игнатия, старика камердинера своего дяди-поэта, Василия Львовича Пушкина, с которым он не виделся с самого своего определения в лицей, т. е. с осени 1811 года.

— Ты ли это, Игнатий? — воскликнул Пушкин и, кажется, обнял бы старого брюзгу, если бы небритое лицо последнего и истасканная ливрея не были покрыты мокрым снегом.

— Я-с, батюшка Александр Сергеич, — отвечал Игнатий, видимо также обрадованный. — Позвольте ручку…

— Не нужно, оставь… Но какими судьбами ты попал сюда из Москвы? Как дядя решился расстаться с тобой?

— Да они-с тоже здесь, со мной.

— Где? Здесь, в Царском?

— Точно так: в возке-с.

— Вот что! Что же он не поднялся сюда наверх?

— Больно, вишь, к спеху: сломя голову в Питер гонят! — брюзжал старик. — Велели вам немедля вниз к ним пожаловать.

Не тратя лишних слов, Пушкин выбежал на лестницу и через три ступени на четвертую соскользнул на руках по перилам до нижней площадки. Но тут его задержал швейцар:

— Куда, ваше благородие? На дворе вьюга…

— Ну, так что ж?

— Как вам угодно-с, а так нельзя-с. Хоть фуражечкой накройтесь.

Пушкин огляделся. На вешалке висело несколько шляп и шапок профессоров и чиновников лицейского правления. Как это кстати! Сорвав с гвоздя первую попавшуюся под руку шапку, он нахлобучил ее себе до ушей, оттолкнул от выходных дверей швейцара и выскочил на улицу.

У подъезда стоял, запряженный четверкой изморенных и запаренных почтовых кляч, тяжеловесный возок. Сквозь напотевшие стекла нельзя было разглядеть сидевшего внутри пассажира. Пушкин дернул ручку дверец — и очутился лицом к лицу со своим дядей, который, впрочем, был так зарыт в медвежью шубу, что племянник узнал его только по высунувшемуся из мехов заостренному и загнутому на один бок носу, слегка зарумяневшемуся теперь от холода.

— Бога ради, притвори! Совсем застудишь возок… — испуганно крикнул ему по-французски Василий Львович и отодвинулся настолько, чтобы дать юноше место около себя.

Тот послушно вскочил в возок и захлопнул дверцы.

— Ну, а теперь здравствуй, Александр.

— Здравствуйте, дяденька.

Заключенный в меховые объятия, Александр ощутил на своих щеках три знакомых ему сочных поцелуя с легким запахом нюхательного табаку.

— Дай-ка посмотреть на тебя, — заговорил дядя, ласковыми глазами оглядывая его. — Скажи, пожалуйста: усики себе отрастил! Каждое утро, чай, у парикмахера завиваешь?

— Нет, каждую ночь завертываю в папильотки, — отшутился племянник.

— А шапка эта, видно, новая форма лицейская?

— А то как же?

— Одобряю… Но ты, Александр, чего доброго еще простудишься! — спохватился Василий Львович и вытащил из-под себя мохнатое дорожное одеяло. — На вот, завернись.

— Благодарю вас. Но мне, право, не холодно.

— Не мудрствуй, сделай милость, и слушайся старших.

Собственноручно закутав племянника, как ребенка, в одеяло, он запустил руку в один из боковых мешков возка и достал оттуда бумажный сверток.

— Ты ведь, помнится, охотник тоже до барбарисовых карамелек? — сказал он. — Угощайся.

— А вы, дядя, меня все еще, кажется, за маленького считаете?

— Да вырос-то ты еще не ахти на сколько от земли…

— В дядю, видно, пошел — и телом, и духом.

— То есть по стихотворной части? «Лициний» твой, точно, очень недурен, но…

— Но никуда не годится? — перебил Александр. — Не будем лучше говорить об этом. Расскажите, куда вы так торопитесь, что даже не вышли из возка?

— Куда? — повторил Василий Львович и принял таинственно-важный вид. — Ты слышал, может статься… да нет! Где же тебе знать об этом!

— О чем?

— Об "Арзамасе".

— Да я о нем знаю, может быть, более вашего, дядя.

— Ого! От кого это?

— От Жуковского. Так вас, значит, выбрали тоже в члены "Арзамаса"?

Дядя зажал ему рот рукой.

— Молчок!

— От души вас поздравляю.

— Сказано: молчок! Еще рано поздравлять. До принятия в «Арзамас» всякий новобранец должен выдержать тяжкий искус…

— Василий Андреич ничего не говорил мне об этом…

— Потому что считал тебя недостаточно еще зрелым для того. И у меня только как-то невзначай с языка сорвалось. Но ты смакуешь ли, дружок, весь букет этого пункта: меня, былого сотрудника "Академических известий", якобы сторонника «Беседы», приглашают теперь в противный лагерь!

— Да какой же это противный вам лагерь, дядя, когда вы давным-давно дружите со всеми нынешними "арзамасцами"?

Василий Львович нетерпеливо зашевелился в своей шубе.

— Ничего ты, братец, не смыслишь! — проворчал он. — Коли «арзамасцы» — все милейшие люди, так как же не дружить с ними?

— А «беседчики», кроме разве личного врага вашего, Шишкова, — тоже ведь прекраснейшие люди? Так вы, стало быть, как говорится: и нашим, и вашим?

Василия Львовича не на шутку взорвало.

— Пошел вон! — крикнул он и толкнул в бок племянника.

— Вы гоните меня?

— Да, как видишь. Марш!

— Не шутя, дядя?

— Ну да! Будь здоров. Заболтался я с тобой.

— А с Левушкой вы так и не увидитесь? Его это, верно, огорчит.

— Гм… да. О нем-то я, признаться, забыл… Ну, что ж, поцелуй его от меня да отдай ему эти карамели.

— Целовать его я не стану, но карамели, извольте, отдам. Только лучше бы уж, право, вы сами, дядя, отдали ему; посидели бы в приемной, погрелись бы; а я велел бы подать вам стаканчик чаю.

Последний аргумент поколебал несколько решимость Василия Львовича.

— До Питера и то еще изрядный кончик: часа два с хвостиком, — соображал он.

— А чай у нас хоть и не первый сорт, но во всяком случае горячий, — подхватил племянник. — Позволите заказать?

— Быть по сему.

— И чудесно! Не успеете подняться по лестнице, как мы вас догоним.

Сделалось все, однако, не так живо, как он рассчитывал. Леонтий Кемерский (который не был еще тогда отставлен от должности обер-провиантмейстера) не без труда дал убедить себя подать чай в «непоказанное» место — в приемную. Младшего брата своего Александр также не сейчас разыскал. Когда братья наконец вошли в приемную, то остановились оба как вкопанные, а вслед за тем оба прыснули со смеху. Перед ними была немая картина: Леонтий с дымящимся стаканом чаю в руках, а перед ним свернувшийся калачиком на клеенчатом диване Василий Львович. От дороги и холода его здесь, в тепле, очевидно, распарило, и, не дождавшись племянников, он сладко заснул.