Петр Боборыкин - Поумнел

— Пожалуйте!.. Его превосходительство в кабинете!

Надо было пройти огромною залой, освещенною одною висячей лампой, с блестящим паркетом и старинной белой, с позолотой, мебелью вдоль стен.

Кабинет, куда он вошел тихо, притворив за собой тяжелую дверь, был немногим меньше залы, с камином и бронзой александровского стиля; половина мебели отзывалась той же эпохой.

В хозяине Гаярин не нашел никакой перемены, кроме седеющих висков: среднего роста, очень худой в туловище, еще не старый, пепельные бакенбарды, бритое лицо, большие карие, умные и не злые глаза, редкие волосы, зачесанные по моде конца шестидесятых гонов, в двубортном черном сюртуке и темно-серых панталонах. Таким был он, когда влюбился в Лидию, таким и умрет, только поседеет и еще больше согнется.

— Александр Ильич!..

Возглас был радушный. Они обнялись и поцеловались.

— Извините, — начал Нитятко, посадив Гаярина на большой диван, — не заехал к вам… И сегодня не мог…

Он указал рукой на целую стопу бумаг в обложках, лежащую с края письменного стола.

— Понимаю, — ласково отозвался Гаярин. — Мученик долга!..

— Вся эта неделя особенная! Завтра заседание в совете… Надо быть…

— Во всеоружии?

— Именно.

Говорил он высоким тенором, но слабо, как человек не особенно здоровых легких. Определенность выговора отзывалась долгою привычкой выражаться точно, докладывать или делать инструкции подчиненным.

— Позвольте поздравить вас. Душевно рад…

Он еще раз обнял его, слегка дотрагиваясь концами пальцев до обоих плеч.

Александр Ильич только улыбнулся.

— Душевно рад! — повторил Виктор Павлович, и лицо его сложилось сейчас же в условно-серьезную мину, какая обозначала в нем интерес к собеседнику. — Теперь всякому двойственному отношению к вашей личности настал конец, — продолжал он, точно диктуя кому. — Положение прекрасное, и вы имеете все шансы быть замеченным с наилучшей стороны… И есть полная возможность, — подчеркнул он, — служить независимо… Пускай к вам придут впоследствии и будут делать лестные предложения, а не вы станете домогаться… каких-нибудь подачек…

"Вот оно что! — подумал Гаярин. — Ты, мой милый, щеголяешь все тем же чиновничьим фрондерством".

И это ему так не понравилось в свояке, что он сказал, без всяких смягчений, почти резко:

— Между двух стульев зачем же садиться, Виктор Павлович?

— В каком смысле?

— Мне необходимее, чем кому-либо, сразу поставить себя здесь в такое положение, чтобы каждый прикусил язычок.

— Да, кажется, после вашего утверждения об этом и речи быть не может? — спросил Виктор Павлович все с той же условно-серьезной миной.

"Тупица ты, — подумал Гаярин, — или только притворяешься непонимающим?"

Этот прямолинейный карьерист раздражал его: точно будто свояк желал прочесть сейчас нравоучение, чем следует теперь быть ему, Гаярину, какое честолюбие высшего, какое низшего качества.

И заехал-то он к нему, чтобы позондировать немного насчет одного хода, никак не ожидая такого оборота их беседы.

— Этого недостаточно, — смело, но не повышая тона, выговорил Александр Ильич, — мало ли кто может проскользнуть в предводители.

— Нынче — нет, не те времена, — возразил Нитятко и повел губами своего большого болезненного рта.

— Но все-таки, добрейший Виктор Павлович, согласитесь сами, в Петербурге есть одно только общество, дающее тон… и кто к нему не принадлежит, тот все еще, как в картах прежде говорили, под сюркупом!.. Тут происхождения недостаточно, ни богатства, ни даже высокого служебного места…

— Да, — оттянул Виктор Павлович, — вы вот на что намекаете…

"Наконец-то понял!" — воскликнул мысленно Гаярин.

И на губах своего свояка Гаярин уже явственно распознал усмешку, вряд ли для него лестную.

— Что же!.. Откройтесь кому надо… Если не сразу, так в два-три приема добьетесь…

"Обойдусь и без тебя", — утешил себя Гаярин. Он почувствовал, что зарвался, показал свои карты слишком скоро, да и не тому совсем, кому следовало.

— Унижаться не буду! — вырвалось у него с движением головы.

— Всякому свое, — сказал Нитятко и отошел к столу. — Только я не понимаю, Александр Ильич, из-за чего вам биться?.. Я, откровенно говоря, разумел вас несколько иначе… Увлечения юности улеглись — прекрасно… Теперь вы здраво взглянули на существующий во всем образованном мире порядок вещей и хотите служить вашей родине, а для того нужна власть, нужно положение.

"Все это я и без тебя знаю", — перебил его Гаярин про себя.

— Власти и признания своих качеств можно добиться и без таких, извините меня, суетных мечтаний… Да и Нина Сергеевна, сколько я ее разумею, далека от всего подобного…

Он хотел прибавить: "Не так, как моя супруга".

Вышла длинная пауза. Через пять минут Гаярин уже сходил с лестницы, и первая его мысленная фраза была:

"И не нужно! Сухарь ты с фанаберией — и больше ничего! Обойдемся и без тебя".

Швейцар, которого он послал за извозчиком, несколько раз сказал ему: "ваше превосходительство".

Больше двух часов ездит Антонина Сергеевна по городу. И визиты ее еще не кончены. В Петербурге она только вторую неделю и чувствует уже во всем теле небывалую усталость и беспробудную тоску… Серое небо, улицы, комнаты, гости, выезды, — все давит ее с утра, как только она проснется. Она почти с ужасом замечает, что и дети не скрашивают ей постылой жизни… Видит она их два раза в неделю… С Лили у ней побольше связи, чем с Сережей, но и Лили ускользает от нее. Ничего она в этой девочке не может вызвать — наивного или смелого, никакого трогательного порыва, ни истинно детской ласки. Лили говорит все сентенциями, помешана на "comme il faut", [95] Note95 светских приличиях (фр.). уже теперь, в четырнадцать лет, видит себя взрослой девицей и желает, чтобы ее судьба пошла так, а не иначе.

Ни она, ни Сережа — совсем не дети. Сережа — настоящий типичный лицеист, только и бредит той минутой, когда, вместо серебряных петлиц, у него будут золотые и потом появится шпага, при переходе в старший лицейский класс. И он воображает себя чистокровным аристократом, постоянно твердит о превосходительстве отца и не забывает того, что бабушка его — урожденная княжна Токмач-Пересветова. Он не будет кутилой и учится недурно, но лучше бы уже из него вышел повеса, чем тот высокоприличный салонный "службист", — слово, которое она от него же впервые и услыхала.

У ней нет своей воли. Она точно кукла с проволокой, за которую дергает штукарь, сидящий позади кулис, где движутся марионетки… Дергает проволоку ее муж… Для него она здесь останется еще неделю, две, а может быть, и больше… С его знакомыми она должна знакомиться, делать визиты, принимать… У ней нет духу объявить, что она уедет пораньше… Там ей все-таки будет полегче. Но и в губернском городе ждут ее обязанности предводительши.