Сергей Городецкий - Исцеление

Помню, было уже яркое утро, все тайны белой ночи разлетелись при первых же лучах солнца. Канал казался грязным. Было странно, что на улицах нет еще суетни, и стыдно за неприглядность наших стен.

Мы долго молчали, потом Броский сказал:

- Вы давно его знаете?

- Олимпана? Очень давно.

- Я его пользую первый год. И, признаюсь, более отвратительной картины не встречал.

- Может быть, вы расскажете, что тут произошло?

Мы с ним мало были знакомы, встречались только у Олимпана. Он с минуту поколебался, потом махнул рукой:

- Всё равно, ведь вы сами всё видели. Вы обратили внимание на эту женщину? Он, сумасшедший человек, позвал ее из окна, чтобы вместе нюхать эфир.

- Он обыкновенно делал это с Ларисой Гурьевной.

- Она отказалась, ушла на свою половину и заперлась. Меня от ее имени вызвали по телефону. Я застал разгар эфирной оргии. Вы знаете, что все оргии у него заключаются в том, чтобы полулежать на диване и держать свою даму за руку. При этом он получает наивысшие, как уверял меня не раз, наслаждения. Одно из своих видений он рассказал нам сегодня. Ничего особенного в них я не нахожу. Но ведь эфироманы неисправимы.

- Вот об этом я и хотел поговорить с вами, - прервал я его, - но сначала вы мне скажите: он стрелял в жену?

- Да. Она отняла у него флакон. Я удивляюсь самообладанию этой женщины. Она подошла, не глядя на его, так сказать, партнершу, и вырвала флакон из его рук. Он был в самой начальной стадии опьянения, когда воля еще действует, но уже только в одном направлении: к яду. Эфиро-маны в эту минуту очень опасны. В Париже один русский эмигрант убил свою возлюбленную, розовую, здоровую крестьянку, за то, что она отказалась нюхать. Могло и сегодня тем же кончиться. Олимпан выстрелил два раза, но Лариса Гурьевна спокойно ушла из комнаты. Он разбил зеркало, и был этим страшно расстроен. В общем, преотвратительная история. Картина полного разложения личности. И незаурядная ведь личность, этот господин Мохров.

- Олимпан очень талантлив, но не умеет приложить своих сил. Я это понимаю. Представьте себе, что несколько поколений жили в одном направлении, одними, строго определенными, частями мозга, торгуя, покупая, продавая, наживая и проживая. Разве это не создало ненеустра-нимого противоречия для одного из членов этой семьи, в мозгу которого как раз проснулись все противоположные, до него дремавшие силы: эстетические прежде всего? Олимпан раздираем своими талантами. Он и рисует, и стихи пишет, и лепит, и на рояле играет. И ни к одному из этих занятий нет у него воли, строго и определенно направленной.

- Всё это так, - сказал мне Броский, - но факт остается фактом, и я вижу в лице вашего друга разлагающегося интеллигента, продукт кастовой организации. С точки зрения индивидуальной, это меня глубоко возмущает, я не могу видеть такого падения личности; с точки зрения социальной - это меня не удивляет. Здоровые силы существуют только в пролетариате.

- Я знаю ваши взгляды,- возразил я,- и не согласен с ними. Теперь не время спорить, я возражу только одно: неужели вы, доктор, чья профессия требует гуманности, не замечаете, как наша жизнь, текущая так мертво, так несчастно, действует на слабых людей? Неужели вы не понимаете, что эфиромания и все другие уродства наших дней только продукт времени, что мой друг - его жертва, требующая прежде всего личной помощи, такой же, как раздавленный трамваем или упавший с крыши человек?

Я сказал эти слова с волнением, и Броский задумался:

- Может быть, может быть...

- Ну так вот и подумайте, может ли ваше искусство, ваша рука помочь тут или нет?

- Строго говоря, нет, - сказал Броский, - впрочем, есть одно средство.

- Какое? - ухватился я.

Броский улыбнулся.

- Если я вам скажу, то тем самым я откажусь от его применения.

Мне показался странным этот ответ, но, увидев, что доктор действительно хочет что-то применить, я не стал его расспрашивать. Медицина - наука темная, и мало ли какие капризы могут быть у молодого, подающего надежды ученого? Только бы избавить Олимпана от его отвратительной страсти!

Мы прошли еще немного и расстались. Я поехал домой в смутной надежде. Город оживал на моих глазах. И в этом бестолковом беспокойстве, с каким шли по улицам люди, открывались лавки, ехали торговцы, было так много молодой силы, чувства начинания, что я и за себя, и за Олимпана, и за весь мир проникся бодростью и жизнерадостностью, хотя и хотелось мне очень сильно спать.

III

Через несколько дней, зайдя к Мохровым, я застал у них Броскина. Все сидели за столом в необычно торжественном и даже умиленном настроении. Можно было подумать, что речь идет о величайших завоеваниях человеческого ума. Впрочем, почти так и было: доктор рассказывал о впрыскиваниях. Я понял, что он собирается лечить Олимпана, и с радостью присоединился к беседе. Броский сыпал именами медицинских светил; Лариса Гурьевна сочувственно кивала ему головой; Олимпан сидел с таким видом, как будто всё это его не касалось. Очень запомнилось мне тогдашнее выражение лица Броскина. Довольно заурядное, оно тогда было оживлено какой-то хитроватой улыбкой. Подозрительными показались мне многочисленные ссылки доктора на заграничных ученых. Я знал, что он доверяет только себе и своему опыту. Вероятно, подумал я тогда, он хочет убедить Олимпана пройти курс его лечения.

Но Олимпан был подготовлен женой. Она хорошо использовала период упадка и самопрез-рения, в котором был мой друг после истории с дамой в голубой шляпе.

- Что вы хотите делать со мной? - спросил он наконец покорным, как у ребенка, голосом.

- Я прошу вас позволить мне сделать вам тридцать впрыскиваний нового патентованного средства.

- Как оно называется?

- Это еще секрет. Средство в России совсем неизвестное. Я только что получил его из-за границы. Результаты поразительные. Безболезненность абсолютная.

- Согласись, Олимпан, - сказала Лариса Гурьевна, - я тоже попрошу себе впрыскивать.

Броский вынул из кармана красивый футляр, открыл его и достал запаянную трубочку с бесцветной жидкостью. Можно было подумать, что это простая вода.

- Вот, - сказал он, показывая трубочку на свет, - это замечательное средство.

И опять мне показалось, что усмешка пробежала по его лицу.

Олимпан недоверчиво посмотрел на трубочку и сказал упавшим голосом:

- Хорошо.

- Тогда начнем сейчас же, - подхватил доктор.

Олимпан молча встал. Они пошли в кабинет. Лариса Гурьевна провожала их благодарным взглядом.

Потом она обратилась ко мне:

- Вы представить не можете, как я измучилась с ним, он всё чаще прибегает к впрыскива-ниям, всё тяжелей проходят у него трезвые периоды. Он требует, чтобы и я принимала участие в его мистериях, как он называет свою эфироманию. Когда я отказываю, вы знаете, что выходит. И к ужасу своему, я замечаю, что и я стала втягиваться в эфир. У меня также развилась апатия, тоска, сонливость. Я не в шутку сказала, что буду делать и себе впрыскивания. Вы верите в это средство?