Аполлон Григорьев - Листки из рукописи скитающегося софиста

Меня просили играть им кадриль – или (к чему бояться слов?) мне только намекнули об этом – и я сел. «Боже мой – вы такой добрый!», – сказала мне Любовь Ф‹едоровн›а: это меня добило окончательно – я вспомнил конфету, которая была мне дана Ниной за мою доброту. И в самом деле – не с ума ли я сошел быть рыцарем?… Но я играл им кадриль с каким-то торжествующим самоотречением…

И, может быть, я сам отравляю для себя все, может быть, они и в самом деле считают меня почти членом своей семьи, своим , что называется?

После меня сел Крюков , а я танцевал с Ниной… – Vous êtes vierge de la liberté aujourd'hui? – Comment done? – Mais Vous avez les trois couleurs. [22]Она засмеялась… Но зачем мне всегда жужжат в ушах проклятые слова Гоголя: «…или заговорит, что Россия – государство пространное [23]»…

Ужин был для меня еще невыносимее, чем у m-me Korsch, накануне Нового года… Я сидел с цеховыми, Кавелин – между двух сестер и говорил целый час без умолку. Несколько раз я почти изменял себе… Ребенок!

Воротился домой в два – и был очень рад, что дядя мой спал. Мне было невыносимо грустно: заснуть не мог до утра – в голове такая чушь – мечты о миллионах – да об эксцентрических подвигах. Рыцарство смешно в наше время, но отчего я не нахожу в нем ничего смешного, ничего невозможного. К чему мне лицемерить перед собою?…

Еще раз – глупо я создан; но не я виноват в этом. В самом деле, моя ли вина, что для меня все сосредоточено в эксцентрическом, что я не могу верить в неэксцентрическое?…

Нынче вечером мы долго говорили с К‹авелиным› о бессмертии. Сначала то, что я говорил, казалось ему делом, но потом – он объявил, что этого его логика не допускает, что надобно иметь на мои доказательства особенную мистическую настроенность… «Тебе надобно жизни, жизни»…

Вот в чем и ошибка-то – он считает меня способным к перемене. Едва ли? Каков я был ребенком, таков я и теперь. Древняя ли история, которую так любил я в детстве, вечно ли изолированная жизнь этому причиною, – но je suis un homme tout fait. [24]Изменения, которые происходят во мне, происходят по непреложным законам моего личного бытия, да и нельзя их даже назвать изменениями: это все формы одного и того же идеализма. С чего бы я ни начал – я приду всегда к одному: к глубокой, мучительной потребности верить в идеал и в jenseits . [25]Всё другие вопросы проходят мимо меня: сенсимонизм в своих последних или, по их , разумных результатах мне противен, – ибо я не могу ничего найти успокоительного в мысли о китайски-разумном идеале жизни. Оттого – ко всему я в состоянии божественной иронии, ко всему, кроме jenseits. Нормальным мне кажется не общежитие, но отрешенная, мистически-изолированная жизнь самости в себе. Но это не ведет меня к правилу тибетского мистицизма, что лучше спать, чем жить. Нет жить, но не для того, чтобы жить, а чтоб жизнию стремиться к идеалу, ибо все существует только потолику, поколику существует в идеале, в Слове .

Потом мы говорили об ней . «Ее грызет страдание – она должна была испытать несчастную страсть»… Но кто же, кто создал в ней это страдание? Я знаю всех, кто ее окружает, знаю, что она была за год до этого времени. Есть один человек только, кто, кроме меня, мог быть ею» любимым. Это Щ*** [26]– и странно! одного только этого человека я не мог бы ненавидеть: светлая, открытая природа, хотя многие назовут его пустым человеком… Но ее душа, какова она теперь, создана мною, создана теми вечерами прошлого года, когда равнодушный к ней, равнодушный ко всему – я был так умен, так свободен, так зол, создана всего более – теми восторженными, лихорадочными намеками, которые я не переставал делать ей при каждой встрече, начиная с нашей прогулки в аэрьене, [27]где я в первый раз сказал ей, что она – Нина Лермонтова, [28]до вечера 23 декабря, когда я, на ее с лихорадочною дрожью сказанные слова: «Я не могу ни от чего прийти в восторг», – спокойно и тихо прочел ей строфу «Сказки для детей».

Знает ли она, что я люблю ее и люблю так безумно? Думаю, что знает. Я помню тот прекрасный весенний вечер, когда, возвращаясь из цыганского концерта (это было во время пребывания в Москве Листа [29]), она вошла к нам во всей полноте девственной прелести, окруженная какою-то ореолою белого, чистого сияния… Я невольно потупил глаза, когда взглянул на нее, – и она видела это… – и на ее губах прозмеилась улыбка женского торжества… И снова перебирая в памяти недавнее прошедшее, я не могу и подумать, чтобы она не знала о моей страсти к ней…

Приехали наши родные… Кроме того, что я вообще не охотник до всяких семейных сцен – я был рассержен еще тем, что мне помешают идти к К‹орш›. Я эгоист – да! но я сам мучусь своим эгоизмом, я бы так хотел быть не эгоистом: что же мне делать, что многое, вместо того чтобы трогать меня, просто только меня мучит, бесит и смешит.

И, однако, я все-таки туда отправился, только не застал там ни Софьи Г‹ригорьевн›ы, ни Нины. Было скучно. Н. И. рассуждал о «нравственных лицах». Господи боже мой – не надоест же человеку, подумаешь.

Мне было скучно.

Она опять больна… Дела мои по службе идут плохо [30]– и странно! чем хуже делается, тем больше предаюсь я безумной беспечности. Только успех, только счастье могут придать мне жизни и деятельности: неудачи – никогда. Оттого-то, как я часто говорил ей, «можно молиться только в минуты счастья».

Заходил к ним после обедни… Она – больна, бледна, расстроена; просила прислать ей «Индиану» и «La dernière Aldini». [31]«Индиану» послал, но «La dernière Aldini» надобно взять у Готье. Взять – но на что? Долги мои растут страшно и безнадежно.

Оставя у всенощной тетушку, забежал к ним хотя на полчаса, твердо решась быть точно так же веселым и злым, как вчера, – что и удалось мне вполне. Но она – что с нею? Она не хотела сказать со мною ни одного слова.

Заходил на минуту К‹авелин› – и удивил меня: «На тебя сердятся». – И прекрасно! – «И знаешь за что?» – Вероятно, за то, что не прислал «La dernière Aldini»?… – «Да; с этих пор, говорит она, избави меня боже попросить его о чем бы то ни было. Знаешь ли, это природа гордая и раздражительная»…

«Я очень рад, очень рад – ты ничем бы не мог меня так порадовать, как этим»… «Что ж ты, пошлешь – а то я пошлю?» – Посылай…

И между тем я был расстроен.

На вечере у Менщикова – я был очень в духе, врал без умолку и плясал без устали. Человек минуты – я готов предаваться каждому мимолетному впечатлению; но нашептывать, как демон, первой встретившейся свежей девственной душе несбыточные грезы и тревожные сны – стало у меня маниею… Бывают минуты, когда я становлюсь даже остер до последней степени: немудрено, что К-й, которая только что вышла из пансиона, мне удалось вскружить голову до того, что под конец она слушала мой вздор, не спуская с меня больших и, надобно сказать, прекрасных черных глаз.