Николай Гарин-Михайловский - Студенты

После театра друзья поехали ужинать. После ужина Шацкий вынул свой набитый деньгами бумажник и, бегло пересчитав деньги, сказал:

– Итого сегодня: восемьдесят семь рублей…

– Четыре месяца жизни для бедного студента, – проговорил Карташев.

– И один день для порядочного человека, – перебил Шацкий. – И, в сущности, ничего особенного… Из этого ты видишь, мой друг, сколько нужно, чтобы быть порядочным мальчиком… А для Васи все, конечно, ничего: надел свой сюртук и думает, что уж совершил в земном все земное… Запиши-ка к себе сорок три рубля пятьдесят копеек, а всего с прежними девяносто шесть тридцать…

Взяв у Шацкого на дорогу еще тридцать рублей, с даровым билетом, за которым, впрочем, надо было заезжать в Москву, Курск и Киев, соответственно с тем, где находились правления дорог, по которым приходилось ехать, Карташев через несколько дней отбыл на родину.

Его поездка обратилась в целый ряд приключений. В Москве он натолкнулся на два праздника подряд, и правление Московско-Курской дороги оба дня было закрыто. В ожидании билета Карташев прожился и, чтобы ехать дальше, должен был продать последние остатки великой армии, то есть остатки всего того, чем так обильно снабдила его мать в прошлом году.

В Курске пришлось расстаться даже с подушкой и одеялом, которые он тут же на вокзале и продал, а в Киеве он продал и чемодан за два рубля, правда пустой, но стоивший двенадцать рублей.

В одно прекрасное утро, после шестидневного переезда, Карташев доехал наконец до родного города. Радости при встрече не было конца: правда, он приехал, не имея в руках даже самого скромного намека на багаж, приехал после годовой разлуки, точно вот уезжал куда-нибудь ненадолго в город, но приехал студентом первого курса самого трудного заведения, и шапка этого заведения была на его голове. Он приехал утром, и ему подали тот самый граненый громадный хрустальный стакан, то кофе, которое нигде так не приготовлялось, те же сливки и ту же большую двойную просфору, все то, что он так любил, что было так вкусно здесь на родине, как нигде в другом месте.

Мать, дядя, Наташа, Маня, Аня, Сережа сидели вокруг стола, смотрели на него и не могли насмотреться. Тёма вырос, похорошел, пробиваются усы и бородка, голос совсем переменился. И Карташев чувствовал, как он переменился; ему казалось, что все в нем так переменилось, точно он и самому себе стал совсем чужой. Аглаида Васильевна смотрела, читала его мысли и улыбалась счастливой, удовлетворенной улыбкой умной матери, наблюдавшей своего потерявшего вдруг самого себя сына: завтра он опять будет такой же, совершенно такой Тёма, каким и был, да и сегодня он такой же.

– Где же вещи твои?

Карташев глотнул кофе и, бодрясь, ответил:

– Да я так, налегке.

– Без подушки даже?

– Собственно, подушка что ж? не стоит…

– Да как же ты спал?

– А положу голову на выступ скамейки и сплю или кулак подложу… В нашей инженерной специальности то ли выносить придется…

– Неужели и белья не взял?

– То есть я, собственно, взял, но пошел на одной станции поесть, прихожу: нет вещей… стащили.

Дядя затянулся и сказал:

– Слава богу, что хоть тебя не стащил никто…

– Извозчик денег просит, – заявила, войдя, горничная.

Карташев смущенно-весело похлопал себя по карманам и проговорил:

– Мелких нет…

– Нет? А крупные? – переспросил его же тоном дядя.

Карташев рассмеялся.

– И крупных нет.

Мать отсчитывала мелочь.

– Не в деньгах, брат, счастье… – сказал дядя, – и табаку, наверно, нет… кури.

Дядя подсунул ему свою табачницу.

Карташев как-то уже забыл, что он бросил курить, и, вспомнив теперь, вспыхнул от удовольствия.

– Не курю…

Это заявление произвело громадный эффект: это было что-то, с чем можно было уже считаться. Не всякий может бросить курить.

Аглаида Васильевна горячо расцеловала сына.

– Лучшего подарка ты не мог мне сделать…

– Молодец, молодец, – твердил дядя, – это, брат мой, характер и характер нужно… Молодец…

Карташев сразу вырос в глазах всех. Он ушел, сопровождаемый молодежью, в свою комнату, а Аглаида Васильевна перебросилась с братом несколькими радостными замечаниями. Ее брат затягивался, качал головой и повторял:

– Молодец, молодец… способный, с характером… громадную карьеру сделает.

Карташев возвратился и по лицам матери и дяди угадал, что речь, и благоприятная, шла о нем. Мать молча опять расцеловала его и в глаза, и в губы, и в лоб, и в волосы. Карташев ловил ее руки и с удовольствием целовал их.

Мать ушла и возвратилась с сотенной бумажкой.

– Это тебе за первый курс.

Дядя ушел и вернулся с двумя выигрышными билетами.

– А это вот от меня.

– О-го-го!

Карташев опять горячо расцеловался с матерью и дядей.

– Молодец, молодец, в наш род пошел… это хорватовская черта: не удалось в университете – в институт.

У Наташи глаза точно еще больше стали: черные, большие, задумчивые; немного похудела, и кожа точно прозрачная, матовая; черные густые волосы еще ярче оттеняют красивый, строгий овал лица. Ходит за Тёмой; когда говорит он – подожмется и слушает внимательно, серьезно.

– Что с Горенко? Давно ты видел ее? Отчего она писать перестала?

Карташев рассказал о Горенко, об Иванове и Моисеенко и сообщил о том, что держал себя в стороне. Мать перекрестилась.

– Да ведь это и ни с чем не сообразно бы было, – сказал дядя, – если бы человек с такими способностями, как ты, вдруг на детский разум перешел.

Карташеву стало неловко от этих похвал, и он озабоченно произнес:

– Увлекаются, конечно… Дети…

– Преступные дети, – с ударением, строго заметила Аглаида Васильевна, – сами гибнут и семьи свои губят.

– Отчего же у тебя переписка с Горенко прекратилась? – спросил Карташев Наташу.

Наташа посмотрела на мать.

– Она звала меня в Петербург, я писала ей, что мама не пускает меня, она больше и не отвечала.

Наступило неловкое молчание.

Аглаида Васильевна, облокотившись, смотрела, опустивши глаза, на скатерть.

– Тёма, – проговорила она, – ты уж большой и видел Петербург: твое мнение какое – можно ехать Наташе?

Наташа радостно встрепенулась.

Карташев хотя и любил Наташу больше других сестер, но жизнь с ней в Петербурге не улыбалась. Затем выступили и другие соображения. Хотелось и Аглаиде Васильевне доставить полное удовольствие и еще больше вырасти в ее глазах.

– Я нахожу неудобным, – сказал он.

– Брат говорит! – торжественно произнесла Аглаида Васильевна.

Наташа с разочарованием посмотрела на брата.

Карташев, сперва смущенно, а потом оправившись, начал приводить доводы, почему именно неудобно ехать Наташе. Он не хотел, конечно, врать, но хотел быть убедительным. Мать внимательно слушала и изредка убежденно, серьезно говорила: