Николай Гарин-Михайловский - Студенты

Дядя даже рассмеялся, увидя, как Карташев пустил по улице свою табачницу.

– Знаю я, голубчик, что, если б хороший кнут на тебя, ты потащил бы такой воз…

– Кнут – вы, конечно? Не было вас перед французской революцией.

– И поверь, что, если б я был Людовиком Пятнадцатым, так, ей-богу же, ничего бы и не было.

Карташев хохотал до слез.

– Ах, дядя, голубчик, один восторг вы…

Дядя шел быстро, подбирал высоко ноги, улыбался и пренебрежительно повторял:

– Дурень ты, дурень!

Совсем было выехали, как вдруг на вокзале Карташев увидел мелькнувшую Горенко. Сообразив, что и она тоже едет, он наотрез отказался ехать в этот день.

Дядя каждый раз, как племянник проявлял новый каприз, приходил в полное изнеможение. Он бессильно топтался на месте, вытирал пот на лбу и придумывал, как бы опять настроить на лад своего норовистого спутника.

– Но почему же ты не едешь?

– Не все ли равно вам? Сегодня не еду.

– Скажи прямо: может, ты завтра и совсем не поедешь?

– Завтра, честное слово, поеду.

– Но почему же не сегодня?

– Не скажу.

Дядя подумал и произнес решительно:

– Я один еду.

– И отлично.

– Ну, знаешь, честное слово, сколько живу, ничего подобного, никогда такой мороки у меня не было, как эти дни с тобой… я просто болен… живого места нет во мне.

– А я умираю и то молчу.

– Эх, батюшка, все мы умрем… не о том надо думать, а о том, чтоб поменьше мучить близких… Больной, больной, а уж из рук вон!

На другой день опять чуть было не расстроилась поездка.

– Дайте мне карманных денег, – потребовал Карташев.

– На что тебе?

– Не хочу быть от вас в зависимости.

– Да что ты, господь с тобой?

– Мне три месяца жить осталось, и довольно с меня всякой опеки… Я ведь отлично вижу и читаю ваши мысли: вы вот усадите меня в купе, тронется поезд, и тогда я весь в ваших руках. Не хочу: ни в чьих руках я с этого времени никогда не буду… Так и запишите и маме передайте… Я теперь не то, чем был прежде, тогда мне было что терять, а теперь у меня надежный товарищ.

– Кто?

– Смерть.

– Господи, как может измениться человек. Ты совсем негодяй.

– Я вам говорю, дайте денег.

– Ну, дам…

– Сейчас дайте.

– Да что ж ты, Тёма, не веришь, наконец, мне?

– Не верю, не верю, никому не верю…

– Да у меня таких денег и нет: вот все…

– Деньги у вас зашиты в жилете, видел ведь.

– Господи, где ж я тут распарывать их буду?

– Идите в уборную.

– Сейчас звонок.

– Успеете.

– Тёма, ведь я старик.

– Ну, когда ж я такой подлец, что мне решительно все равно – старик вы или нет.

– Тьфу ты! наконец… Да ты действительно тронулся.

Дядя сделал страшные глаза, пожал плечами и пошел поспешно в уборную.

Немного погодя он вручил племяннику сторублевую бумажку.

– Тёма, но если ты будешь пить…

– Угадал, значит, что под опеку хотели взять… Успокойтесь, пить не буду: я хоть и разбойник, но честный: дал слово.

– На что ж тебе деньги?

– Буду раздавать на водку за упокой моей души… Книжек накуплю сейчас. Есть серьезные, так называемые хорошие книги, так я их не куплю, хотя они, может, и действительно хорошие; я куплю романчик Габорио или что-нибудь в этом роде… Ведь это и ваша любимая литература?

– Если по-русски, а по-французски читай сам…

– По-русски, по-русски.

Дорогой дядя, выгадывая экономию, незаметно старался, чтоб Карташев платил по буфетам за еду. Сначала Карташев не замечал этого, но поняв намерение дяди, отказался наотрез платить за что бы то ни было.

С тяжелым чувством подъезжал Карташев ранним утром с вокзала к старому дому, где жили теперь для экономии Карташевы. С ощущением арестованного он поднимался по ступенькам террасы в сопровождении дяди. Мысль удрать соблазнительно закрадывалась в его голову. По этой террасе, бывало, отец, поймав его, вел в кабинет для наказания. Он давно уж не говорил дяде резкостей и первую сказал опять, стоя у двери в ожидании, когда ее отворят:

– Вы мой жандарм…

Дядя только головой мотнул.

Заспанная незнакомая горничная отворила дверь. Карташев с ощущением человека, собирающегося лезть в холодную воду, решительно шагнул в переднюю. Он снял пальто, помертвелыми глазами взглянул на дядю и без всякой мысли вошел в гостиную. На него вдруг напала страшная слабость, и он опустился на первый стул. Дядя прошел мимо него в следующую комнату.

Карташеву вдруг ярко вспомнилась картина из раннего детства, когда к его матери привели убежавшего из бывших крепостных поваренка Якима; Яким стоял в ожидании барыни: губы его были белые, голубые глаза совершенно бесцветны, он то и дело встряхивал своими кудрями. Так и он, Карташев, ни на кого теперь не смотрел, был бледен, вероятно, как смерть, сердце громко билось в груди. Какие-то тяжелые шаги: целая процессия… Дверь тихо отворилась.

Как сквозь сон, смотрит Карташев лениво, апатично, тяжело, как сквозь сон, видит какую-то белую маленькую старушку. Неужели это мать? Ее ведут: с одной стороны дядя, с другой – бледная как смерть Наташа.

Он поднялся и пошел медленно навстречу к матери. Мать остановилась, и страшные глаза уставились в него.

– Я думала, – сурово отчеканивая слова, заговорила Аглаида Васильевна, – что вырастила мужественного, честного, любящего, не разоряющего свою семью сына, а я вырастила…

– Мама! не говори… – дрожащим голосом сказал Карташев.

– Мама, не надо… – умоляюще, как эхо, повторила Наташа.

Наступило молчание. Надо было что-то делать.

Карташев, думая, что мир лучше всего, нагнулся к руке матери. Это тупое равнодушие павшего сына резнуло Аглаиду Васильевну по сердцу. Она растерянно поцеловала воздух, но потом голосом тоски, смерти, страдания, отвращения проговорила:

– Я не могу…

Она повернулась было назад, но взгляд ее остановился на образе в углу, и, упав перед ним на колени, она страстно в отчаянии воскликнула:

– Господи, за что же?! За что позор за позором валится на мою голову?!

И глухие рыдания ее понеслись по комнате.

Наташа и дядя подняли ее и увели в спальню. Карташев никогда не вдумывался, как именно произойдет встреча с матерью. Теперь она произошла. Очевидно, мать знала все… Меньше всего он ожидал, что вызовет к себе только чисто физическое отвращение. Он стоял раздавленный и растерянный. Но, оглянувшись и увидев вдруг в дверях передней Горенко, которая манила его пальцем к себе, он, ничего уж не соображая, как она очутилась здесь, думая только о том, чтобы не выдать своего смущения, скрепя сердце, с выражением пренебрежения ко всему, пошел к ней.

Они прошли переднюю и вошли в кабинет.

Все тот же кабинет: и ружья по стенам, кровать и диван и смятые постели на них. Он только теперь заметил, что Горенко еще не причесана и одета наскоро: она, значит, ночевала у них. Он знал, что перед отъездом в Сибирь она по своим денежным делам должна была приехать на родину. Очевидно, она остановилась у них.