Георгий Владимов - Большая руда

— А выше… все бетонка будет?

— Все бетонка.

— Там… на повороте, где сверзился я, пошире бы надо сделать…

— Сделаем пошире, — пообещал Мацуев.

Они помолчали. Мацуев шумно вздыхал. Он что-то еще хотел сказать.

— Тебе, может, еще чего принести? — спросил Антон и вдруг почему-то нахмурился. — Выпить не хочешь? А то, вон у Федора есть.

Кисти рук у Антона были забинтованы тряпками. Он встретился глазами с Пронякиным и спрятал руки за спину.

— Желаешь? — спросил Федька и с готовностью полез в карман.

Сестра вдруг открыла дверь.

— Это чего это у тебя? Чего вы ему даете? Водку паршивую? Не вздумайте.

— А что? — обиделся Федька. — Для облегчения. Я знаю, чего делаю.

— Много ты знаешь! Ему для облегчения вино хорошее требуется. Или чистый спирт. Мы уж тут поили его. А самое лучшее — коньяк пятизвездочный.

— Н-да, — сказал Федька. — Курорт. — К этому слову от относился неприязненно. — Не угадали, значит.

— А это можете выкинуть.

— Выкинем, само собой, — пообещал Федька и спрятал четвертинку в карман.

Гена Выхристюк мягко увлек сестру и притворил дверь.

— Строга стала Нинка-то, — сказал Федька и вздохнул. — Вот так и загубят человека до гробовой доски.

Мацуев придвинулся к Пронякину, и тот увидел вблизи морщинистую темную кожу у него под глазами и табачную седину на висках.

Мацуев смотрел на него откровенно горестным взглядом, покачивая головой, Меняйло — сурово и с мучительным напряжением. Федька пробовал ободряюще улыбнуться. «Должно быть, плохи мои дела», — подумал Пронякин.

— Ладно, хлопцы, — сказал он, когда молчание затянулось. — Вы уж идите… Да нет, не подумайте чего. Просто, плохо мне…

Они поднялись и мяли кепки в руках.

— Знаешь, Виктор, — сказал Меняйло угрюмо и виновато, не глядя на него, — ты все же зуб на нас не имей.

Пронякин усмехнулся одной половинкой губы.

— Имел бы, да вышибло. Теперь не имею.

— А завтра опять навестим, — пообещал, выходя, Мацуев. — Ты уж не сомневайся.

Антон остался. Он постоял над кроватью и осторожно потрогал забинтованную руку Пронякина.

— Как же ты так, Витя?

— Ну что ж, Антоша, дерьмовый я, значит, шофер…

— Ты этого не смей говорить, — строго приказал Антон. — И думать даже не смей. Ты, как бог, шел. Всю дорогу — как бог! Только под конец повернул резко. И не послушался, чудак, я же кричал тебе: «Соскребывай». Ты не слышал, наверно?

— Слышал… Что это у тебя… с руками?

— Поободрал маленько. Очень ты крепко в кабинке застрял.

Пронякин вздохнул и потянулся головой назад, скрипнув зубами.

— Ты поправься, Витя, — попросил Антон. — Обязательно, слышишь, поправься. Мы ж еще погулять с тобой должны. — Он вдруг широко улыбнулся и, присев к Пронякину, склонился над ним. — А что ни говори, здорово это мы с тобою, а? Будет что вспомнить!

— Да…

Улыбка медленно сползла с лица Антона, точно он вспомнил что-то лишнее, неприятное, ненужное сейчас. Он смотрел напряженно куда-то в пол, затем поднял на Пронякина прямой немигающий взгляд.

— Витя, должен я тебе сказать… Тут следователь ходит, расспрашивает. Ну как ему объяснишь?.. Ты не подумай, что я из-за этого… Я-то отбрешусь. Да я бы сроду к тебе за этим не пришел!..

И Пронякин понял, о чем еще хотел сказать Мацуев, но не посмел.

— Я знаю, Антон… О чем ты говоришь! Следователь… Еще не хватало… Пошлю я его подальше.

Он закрыл глаз. Антон подождал немного и поднялся.

— Я еще приду к тебе, Витя.

— Да… Ступай… Я все скажу…

…Следователь оказался в гимнастерке без погон и с розовым пробором в седеющих волосах. В наши дни так странно видеть человека в гимнастерке и с пробором. «Специально, чтоб перхоть разводить», — подумал Пронякин, глядя на него твердо и прямо. Следователь не стал мучить больного формальностями и, раскрыв на коленях дерматиновую папку, приступил к делу.

— Вы, наверное, знаете, что ведется следствие по поводу несчастного… по поводу того, что случилось с вами?

Пронякин не ответил.

— Есть несколько невыясненных обстоятельств. Если не ошибаюсь, у вас была машина грузоподъемностью в пять тонн… что соответствует по нормам безопасности, установленным для Лозненского рудника, примерно объему одного ковша гусеничного экскаватора.

— Все верно…

— Так. Но есть основания предполагать, что вы везли больше.

Пронякин молчал. Он знал свой ответ наперед и думал вовсе не об этом. Ему было странно и обидно думать, что о том, что делали они с Антоном и что случилось с ним, нужно было врать или отмалчиваться.

— Правда ли то, что я говорю? — спросил следователь.

Пронякин вспомнил лицо Антона в остекленной кабине, его разметавшийся чуб и капли дождя на шее и на тельняшке.

— Нет, — сказал он облизывая пересыхающие губы.

— А вспомните получше.

Пронякин опять вспомнил, как они стояли над забоем после взрыва, и туманное солнце, и синьку, падающую с грохотом в кузов.

— Вспомнил… — сказал он. Следователь склонился к нему. — Там и ковша не было.

Следователь смотрел на него жестко и испытующе. Это был уже не молодой человек, но молодой следователь, он еще не разуверился в теории «силы взгляда» и не учел, что лицо Пронякина наполовину закрыто бинтом и стянуто швами.

— Машинист дал показания, что он насыпал вам полтора ковша.

— Он мог бы и три назвать, — ответил Пронякин не сразу.

Боль опять подкралась к нему и набросилась, захлестывая горло раскаленным ошейником.

— Да ковши-то бывают разные… Можно с верхом насыпать, можно недосыпать — все одно, считается ковш. Водитель же чувствует, сколько он везет.

— Пронякин, — сказал следователь, — почему вы не хотите помочь следствию? Ведь это как будто в ваших же интересах.

— Вы моих интересов не знаете, — сказал Пронякин. — Вы вот что… Вы не спрашивайте… Вы лучше слушайте. На большой-то разговор меня не хватит… Один я во всем виноват. Так и пишите.

Следователь взглянул на него с ожиданием.

— Пишите, мне врать не к чему. Говорили мне… кто постарше: «Не лихачь, ты еще дизель-самосвал плохо знаешь», — я лихачил… Говорили мне: «В дождь не езди»… Мацуев самолично предупреждал, — я ездил. Машинист предлагал мне: «Отсыпь полковша», — не отсыпал… Вот так оно и получилось. Кого же винить, как не меня?

Следователь быстро записывал за ним. Потом он провел рукою по лбу и сказал:

— Я именно так и думал… Простите…

— Ничего, — ответил Пронякин. — Вы вот лучше скажите мне, как там с машиной?

— То есть, что с нею будет дальше? По-видимому, в переплавку.

— Разбита, значит?

— То есть, по-моему, вдребезги… Простите.

…Целый час никто не тревожил его, и он успел отдохнуть, хотя и в одиночку едва справлялся с болью. Время от времени она совсем раздавливала его, тогда он вцеплялся рукою в железный край койки и зажмуривался. Он хотел попросить сестру сделать ему укол и отчего-то не решался ее позвать.