Алексей Писемский - Люди сороковых годов

Симонов, видя, что это приказывает учитель, сейчас же буквально исполнил эти слова и взял Разумова за ворот еще не снятого им женского платья.

- Да я и сам уйду, позвольте только переодеться, - бормотал совершенно растерявшийся Разумов.

- Веди так!.. В бабьем платье и веди!.. А его скарб после за ним выкинешь! - повторил Николай Силыч.

Симонов повел Разумова.

Все гимназисты громко захохотали.

- Мерзкий мальчишка, мерзкий!.. И развратный и воришка! - повторял об нем и Гаврило Насосыч.

Зрителей во все это время утешал, наигрывая на скрипке печальнейшие арии, актер Видостан, составлявший своею особою весь оркестр. Он на этот раз был несколько почище умыт и даже в белом галстуке, но по-прежнему в дырявых сапогах. Наконец Николай Силыч и Гаврило Насосыч вышли из-за передних подзоров и заняли свои места. Симонов поднял занавес. Шишмарев, как и надо было ожидать, пропел прелестно! Павел тоже играл старательнейшим образом, так что у него в груди даже дрожало - с таким чувством он выходил, говорил и пел.

Публика несколько раз хохотала над ним и хлопала ему, и больше всех Николай Силыч. По окончании представления, когда все зрители поднялись и стали выходить. Николай Силыч, с другом своим Насосычем, снова отправился к актерам в уборную. Там уже для них была приготовлена на подносе известная нам бутылка водки и колбаса.

- Кто сей умный человек, изготовивший все сие? - говорил Николай Силыч, подводя своего друга прямо к подносу. - Умный человек сей есть Плавин, а играл, брат, все-таки и Грицка - скверно! - прибавил он, обращаясь к нему.

На этот раз Плавин вспыхнул даже от гнева.

- Чем же скверно? - спросил он глубоко обиженным голосом.

- А тем, что какую-то дугу согнутую играл, а не человека!.. Вот пан Прудиус, - продолжал Николай Силыч, показывая на Павла, - тот за дело схватился, за психею взялся, и вышло у него хорошо; видно, что изнутри все шло!

- Я играл Грицка, как играют его и на театре настоящем! - возразил Плавин.

- То-то ты и представлял там какого-то Михайлова или Петрова, а ты бы лучше представил подленького и лукавого человечишку. По гримерской и бутафорской части, брат, ты, видно, сильнее!.. А ты поди сюда! - прибавил Николай Силыч Павлу. - В тебе есть лицедейская жилка - дай я тебя поцелую в макушку! - И он поцеловал действительно Павла в голову.

Почтенный наставник был уже заметно выпивши.

- Отлично играли, отлично! - повторял за другом и Гаврило Насосыч, продолжавший рюмку за рюмкой пить водку.

- А ты, принц Оранский - франт канальский! - обратился Николай Силыч к семиклассному гимназисту. - Вези меня на лошадях твоих домой.

- С великим удовольствием! - отвечал тот.

- И возьмем мы с собой горлинку нашу!.. Поди сюда, шишка! - сказал Николай Силыч Шишмареву.

Тот подошел к нему; он и его поцеловал в голову.

- Отлично пели, отлично! - не замедлил похвалить его также и Гаврило Насосыч.

- Ты так пой всю жизнь, а ты так играй! - обратился Николай Силыч сначала к Шишмареву, а потом к Павлу. - А ты, - прибавил он Плавину, ступай, брат, по гримерской части - она ведь и в жизни и в службе нужна бывает: где, знаешь, нутра-то не надо, а сверху только замазывай, - где сути-то нет, а есть только, как это у вас по логике Кизеветтера [23] . Кизеветтер Иоганн (1766-1819) - немецкий философ, последователь Канта. Его учебник логики, переведенный на русский язык, был распространен в русских школах в первой половине XIX столетия. - форма, что ли? Но ты, сын Марса и Венеры, - продекламировал он к семикласснику, свершай твой путь с помощью добрых старушек. А что, тетенька любит тебя очень?

Молодой человек сконфузился.

- Любит! - проговорил он глухим голосом.

- Ну, ничего! Поедемте!

Шишмарев и семиклассник последовали за Николаем Силычем. Что касается до Гаврила Насосыча, то жена его, давно уже севшая в сани, несколько раз присылала за ним, и его едва-едва успели оторвать от любимой им водки.

Когда все наконец разъехались, молодые друзья наши возвратились в свою спальню, по-прежнему усталые и загрязненные, но далеко не с прежним спокойным и приятным чувством. Плавин был даже мрачен.

- Вы не верьте Николаю Силычу, вы отлично играли! - вздумал было утешать его Павел.

- Очень мне нужно верить ему или не верить, - отвечал Плавин, - досадно только, что он напился как скотина! Мне перед Симоновым даже совестно! прибавил он и повернулся к стене; но не за то ему было досадно на Николая Силыча!

Все мы живем не годами, а днями! Постигает нас какое-нибудь событие, волнует, потрясает, направляет известным образом всю нашу последующую жизнь. В предыдущих главах моих я довольно подробно упомянул о заезде к Есперу Иванычу и об сыгранном театре именно потому, что это имело сильное нравственное влияние на моего маленького героя. Плавин с ним уж больше не жил. Громадное самолюбие этого юноши до того было уязвлено неудачею на театре, что он был почти не в состоянии видеть Павла, как соперника своего на драматическом поприще; зато сей последний, нельзя сказать, чтобы не стал в себе воображать будущего великого актера. Оставшись жить один, он нередко по вечерам призывал к себе Ваньку и чету Симоновых и, надев халат и подпоясавшись кушаком, декламировал перед ними из "Димитрия Донского" [24] . "Димитрий Донской" - трагедия В.А.Озерова (1769-1816), впервые поставлена на сцене в 1807 году. Словами князя Димитрия, которые декламирует Вихров, начинается трагедия. :

Или восклицал из катенинского Корнеля, прямо уже обращаясь к Симонову:

Вообще детские игры он совершенно покинул и повел, как бы в подражание Есперу Иванычу, скорее эстетический образ жизни. Он очень много читал (дядя обыкновенно присылал ему из Новоселок, как только случалась оказия, и романы, и журналы, и путешествия); часто ходил в театр, наконец задумал учиться музыке. Желанию этому немало способствовало то, что на том же верху Александры Григорьевны оказались фортепьяны. Павел стал упрашивать Симонова позволить ему снести их к нему в комнату.

- Чтобы генеральша чего как... - произнес тот обыкновенное свое возражение.

- Но ведь я не шалить ими и не портить их буду, а еще поправлю их, толковал ему Павел.

- Это так, какие уж от вас шалости, - говорил Симонов и потом, немного подумав, прибавил: - Берите, ничего!

И сам даже с Ванькой стащил фортепьяны вниз.

Павел сейчас же их на свои скудные средства поправил и настроил. В учителя он себе выбрал, по случаю крайней дешевизны, того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни только ноты, а затем Павел уже сам стал разучивать, как бог на разум послал, небольшие пьески; и таким образом к концу года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его иногда по целым вечерам и совершенно искренно уверял, что такой игры на фортепьянах с подобной экспрессией он не слыхивал. В гимназии Вихров тоже преуспевал немало: поступив в пятый класс, он должен был начать учиться математике у Николая Силыча. Переход этот для всех гимназистов был тяжким испытанием. Дрозденко обыкновенно недели две щупал новичков и затем, отделив овец от козлищ, с первыми занимался, а последних или держал на коленях, или совсем выгонял из класса. Павел выдержал этот искус блистательно.