Александр Грин - Дорога никуда

Вид дочери осадил его.

- Ты что? - быстро спросил он.

- Отец, вот.. - Марта взглянула на Галерана, - вот это к тебе, о Гравелоте, - добавила она, запоздало пожав плечом и тотчас уходя в комнаты.

Баркет медленно, думающим движением снял шляпу и посмотрел на Галерана светло раскрытым, напряженным взглядом лжеца.

- Да, да, - забормотал он, - как же! Я Гравелота знаю очень хорошо. Должно быть, месяц назад я заезжал к нему с Мартой последний раз.

Галеран вторично назвал себя и объяснил:

- Я - друг Гравелота. Баркет, вы были у него в тот день, когда он ударил Ван-Конета за издевательство над вашей дочерью.

Баркет увел голову в плечи и вытаращил глаза.

- Да что вы! - вскричал он. - О чем вы говорите? Объясните, ради бога, я страшно встревожился!

- Гравелот не будет лгать, - сказал Галеран. - Неужели это так трудно: сказать правду ради хотя бы спасения человека, которому вы прямо обязаны?

- Если вы объясните, в чем дело ... Поймите, что я поражен! Не однажды я останавливался в "Суше и море", но я не могу понять, о чем речь!

В течение по крайней мере минуты оба они молчали. Баркет выдерживал красноречивый взгляд Галерана с трудом и наконец опустил глаза.

- Если вы засвидетельствуете столкновение. Граве-лот будет спасен. Он арестован. Подробности я уже рассказал вашей дочери. Она вам передаст их. Мне тяжко их повторять.

- Уверяю вас, что вы поддались какой-то сплетне., - заговорил Баркет, но Галеран его перебил:

- Так вы настойчиво отрицаете?

- Отрицаю. Это мое последнее слово. Но я бы хотел все-таки...

Галеран не дослушал его. Покачав головой, он взял шляпу и вышел, бросив на ходу:

- Стыдно, Баркет.

Он уселся в автомобиль, нисколько не упрекая себя за так кратко и решительно оборванный разговор. Бесполезно было далее убеждать этих что-то обдумавших и решивших людей в низости их молчания. Галеран еще не отчаивался. У него возникла мысль говорить с Лаурой Мульдвей и Сногденом. По характеру событий, как они были кратко выражены Тирреем в его письме, Галеран отчасти представлял этих людей, их роль около Ван-Конета; он знал, что даже человек резко порочный, если к нему обращаются в надежде на проявление его лучших чувств, скорее может проговориться или изменить себе, чем Баркеты. Однако точного плана не было. Только случайность или минутное настроение - род благородной слабости - могли помочь Галерану в его неблагодарном труде - вырвать из естественно развившегося заговора клок шерсти таинственного животного, именуемого уликой. Отбросив размышления относительно еще не создавшихся сцен, веря в наитие и надеясь лишь на не оставлявшую его силу надежды, Галеран поехал в гостиницу, где занял большой номер. Не зная, что будет дальше, он хотел иметь помещение для приема и сна.

- Будьте наготове, - сказал Галеран Груббе, - я должен говорить в телефон и, может быть, тотчас опять поеду. Если же этого не случится, вы займете номер 304-й, как я условился с управляющим гостиницей, а машину отведете в гараж. Я вас извещу.

Терпеливый, безмерно усталый, но преданный Гале-рану человек, видя, что его хозяин расстроен, молча кивнул и вытащил из ящика для инструментов бутылку виски. Выпив столько, чтобы согнать болезненное отупение бессонной ночи, Груббе облокотился на дверцу и стал рассматривать прохожих. Было жарко. Он ослабел, склонился и задремал.

Как сказано ранее, Лаура Мульдвей и Сногден отправились в Покет, продолжая давние отношения с Ван-Конетом, и скоро Галеран узнал, что его хлопоты безрезультатно оканчивались. По-видимому, ничего другого ему не оставалось, как возвратиться. Он был отчасти рад, что эти лица в Покете, на месте действия; не поздно было попытаться, так или этак, говорить с ними по возвращении. Внутренне остановясь, Галеран сел в кресло и принялся курить, задерживая трубку в зубах, если размышление бессодержательно повторялось, или вынимая ее, когда мелькали черты возможного действия. Хотя самые важные свидетели отошли, он пересматривал заново группу людей, чья память хранила драгоценные для него сведения, и ждал намека, могущего образовать трещину в сопротивляющемся материале несчастия. Решение задачи не приходило. Единственный человек, к которому мог еще обратиться Галеран, не покидая Гертона, был Август Ван-Ко-нет. Ничего не зная ни о нем, ни об отношении его к сыну, Галеран думал о его существовании как о факте, и только. Однако эта мысль возвращалась. При умении представить дело так, как если бы свидетели налицо и готовы развязать языки, попытка могла кое-что дать. Галеран выколотил из трубки пепел и вызвал телефонную станцию - соединить его с канцелярией Ван-Конета.

Должно быть, телефонные служащие работали усерднее, если им называли номера небольших цифр, но только утомленный глухой голос очень скоро произнес в ухо Галерана:

- Да. Кто?

Август Ван-Конет был один, измучен ночным припадком подагры, в одном из тех рассеянных и пустых состояний, когда старики чувствуют хрип тела, напоминающий о холоде склепа. Ван-Конет осматривал минувшие десятилетия, спрашивая себя: "Ради чего?" В таком состоянии упадка задумавшийся губернатор, не вызывая из соседней комнаты секретаря, сам взял трубку телефона. Эта краткая прихоть выражала смирение.

Разговор начался его словами: "Да. Кто?"

- За недостатком времени, - сказал Галеран, - имея на руках осень важное и грустное дело, прошу сообщить, может ли губернатор сегодня меня принять? Я - Элиас Фергюсон из Покета.

- Губернатор у телефона, - мягко сообщил Ван-Конет, все еще охваченный желанием простоты и доступности. - Не можете ли вы коротко передать суть вашего обращения?

- Милорд, - сказал Галеран, поддавшись смутному чувству, вызванному терпеливым рокотом печально звучащего голоса, - одному человеку в Покетской тюрьме угрожает военный суд и смертная казнь. Ваше милостивое вмешательство могло бы облегчить его участь.

- Кто он?

- Джемс Гравелот, хозяин гостиницы на Тахенбакской дороге.

Ван-Конет понял, что слух кинулся стороной, вызвав неожиданное вмешательство человека, говорящего теперь с губернатором тем бесстрастно почтительным голосом, какой подчеркивает боязнь случайных интонаций, могущих оскорбить слушающего. Но состояние прострации еще не покинуло Ван-Конета, и ехидный смешок при мысли о незавидной истории сына, вырвавшийся из желтых зубов старика, был в этот день последней данью его подагрической философии.

- Дело "Медведицы", - сказал Ван-Конет. - Я хорошо знаю это дело, и может быть...

"Не все ли равно?" - подумал он, одновременно решая, как закончить обнадеживающую фразу, и дополняя мысль о "все равно" равнодушием к судьбе всех людей. "Не все ли равно - умрет этот Гравелот теперь или лет через двадцать?" Легкая ненормальность минуты тянула губернатора сделать что-нибудь для Фергюсона. "Жизнь состоит из жилища, одежды, еды, женщин, лошадей и сигар. Это глупо".